15 января в Ростовском областном музее изобразительных искусств при содействии таганрогской галереи ZHDANOV открылась выставка художника Юрия Фесенко «Личный город. Список ключей». Мы поговорили с Юрием Фесенко о его родном городе, арт-проекте и цензуре.
— Юрий Иванович, расскажите про Таганрог. Какой это город?
— Таганрог для меня — место, где я родился, где сформировались мои первые взгляды, которые потом обрастали «мясом» и укоренились во мне. Здесь сформировалась моя индивидуальность и моя система ценностей. С Таганрогом связаны мои воспоминания. Можно сказать, я смотрю в будущее через прошлое этого города.
Всё, что есть здесь, любая архитектурная деталь, впечатывается в человека неким знаком. Хотим мы или нет, но мы возвращаемся в родные места бессознательно или осознанно, мысленно или физически, черпая из этого края силы для своего творчества и для понимания жизни. Это не зависит ни от возраста, ни от нашего положения в обществе.
Таганрог — исторический город. Его основал Пётр Первый в 1698 году. Это первый в России город с регулярной планировкой. По плану он представляет из себя город-крепость. Даже сейчас в центре города видны очертания первоначального проекта. Регулярная структура вклеивается, впечатывается в систему восприятия человека. Это происходит, невзирая на все изменения в городе, перестройки и утраты.
В Таганроге я уже около семи лет работаю над трехчастным проектом «Личный город». Этим летом я презентовал его первую часть — «Дорожный альбом». Выставка проходила в музее «Градостроительство и быт города Таганрога». Там были представлены фотографии эфемерных рисунков, которые я делал прямо на тротуарах и площадях города. Все рисунки я делал подручными материалами: водой, снегом, песком и глиной.
«Листы дорожного альбома», 2014—2021, Таганрог. Рисунки выполнены водой, снегом. Фото: Юрий Фесенко
Для меня эти работы стали символами исчезающего города.
Мой город — это мое личное ощущение, которое при этом имеет объективную ценность. К сожалению, сейчас архитектура и менталитет, которые создавались веками, находятся в плачевном состоянии. Причин этому много: то же советское наследие, в котором все корни были обрублены, ценности перемешаны и перевернуты — как в каком-то общенародном неопределенном блюде. Эдакий винегрет, настоящий рецепт которого когда-то потеряли.
Невзирая на идеологические декларации, таганрожцы не понимают ценности того, мимо чего проходят каждый день. Архитектурное наследие для большинства жителей города — всё еще пустой звук. Только отдельные эксперты и краеведы что-то помнят об этих памятниках и пытаются их сохранить. Но и эти люди мало на что могут повлиять.
— Вы имеете в виду не только отношение к архитектуре?
— Да, это про историю вообще. Прошлым летом я видел, как кто-то из местных жителей купил дом в исторической части города. На тротуаре перед этим домом лежала итальянская узорчатая плитка, отлитая несколько столетий назад. И эту плитку закатали в асфальт. Понятно, что она была не в лучшем состоянии и ее нужно было реставрировать. Но это уникальный объект в городе, и его надо было оберегать! А кто-то посчитал, что плитка неряшливая и проще ее просто уничтожить. Думаю, что владелец не испытывает угрызений совести на этот счет, если вообще понимает, что сделал.
Такой утилитарный подход доминирует. В итоге архитектурное наследие исчезает по частям.
Краеведы, специалисты по наследию бьют тревогу: даже если объект реставрируют, то это делают так, что лучше бы ничего не делали. Здание музея «Градостроительство и быт Таганрога» — красивейшее здание XIX века, построенное по проекту Шехтеля. Оно было облицовано керамической плиткой небольшого размера — классический модерн. Питерская фирма, которая выиграла тендер на реставрацию, закрасила плитку фасадными красками — расшивку плитки попросту нарисовали. Короче, сделали новодел, который потерял свой исторический облик. Хотя нужно было просто хорошо отреставрировать старую плитку.
Дом Шаронова, 2018 год (после реставрации), источник — Hioky, Wikimedia
Таких примеров очень много, и я говорю не только про Таганрог. Несколько лет назад я ехал в Москву из Шереметьево и по дороге в экспрессе повстречал молодых студентов-иностранцев. Из разговора я понял, что в России они пересаживаются на другой рейс и у них есть несколько часов, чтобы погулять по Москве. Когда они говорили между собой, они называли Москву «слепым городом» или «городом без души». То есть там нечего смотреть, но не потому, что там всё разрушено. Город приведен в такой конфетно-гастрономический вид, что подлинное и настоящее там можно увидеть, только прикладывая к этому интеллектуальные усилия. Лишь так можно пробиться через этот парфюмерно-маникюрный слой, который нанесен на город.
— А в Таганроге то же самое?
— В Таганроге всё сделано грубее. Ни для кого не представляет проблемы сбить какую-то лепнину или заштукатурить исторический фасад дома. И у большинства людей это не вызывает возражений.
— А вы можете сказать, что ваше творчество осмысливает эту проблему?
— Задача интеллектуалов — обратить внимание на проблему, а решают ее уже другие люди, которые имеют к этому профессиональное отношение. Интеллектуалы же генерируют идеи.
Вопросы, связанные с возможностями художника или архитектора, повисают в воздухе в наше время, потому что в России утеряна связь между генераторами идей и теми, кто их реализует.
Реализаторы в России считают сами себя генераторами идей. Все остальные — надстройка, которую надо просто терпеть. К интеллектуалам можно прислушаться, если ваши взгляды совпадают с их идеями. Если нет — можно просто проигнорировать.
В нашей стране утрачена связь между интеллектуальной элитой или интеллигенцией и самой властью, которая посчитала, что она лучше всех всё знает.
— А почему эта связь была потеряна?
— У нас полуазиатская страна. Мы как были, так и остаемся на границе двух культур. Авторитарный подход доминирует, и человек, уже изначально встроенный в такую систему, понимает, что он ни на что влиять не может. Это настолько укрепляется с каждым днем буквально во всем, что люди перестают видеть возможность хоть как-то влиять на текущие события. Можно сказать, что режим подчинения находится у нас в крови от рождения.
— Расскажите поподробнее про «Личный город».
— Я рисовал природными материалами на улицах Таганрога, на побережье, в парках, на площадях. Это были ассоциативные рисунки, выполненные в разные годы и в разные сезоны. Они были связаны не только с воспоминаниями о городе, но и с другими проблемами, над которыми я работал. Это было непредсказуемое и спонтанное реагирование на городское окружение. Ведь когда мы проходим по одному и тому же месту, мы по-разному его воспринимаем. И это влияет на наши ассоциации.
Я рисовал водой, снегом, выбивал изображения глиной, гравировал на песчаном побережье рельефы. Эти изображения естественным путем исчезали: вода испарялась, снег таял, песок развеивался, глина осыпалась. Этих рисунков уже не существует. От них остались только слепки — фотографии, которые стали экспозиционным материалом и листами моего дорожного альбома.
— То есть вы не планируете заранее свои рисунки?
— Не планирую, но если быть более точным, то всё равно какая-то общая географическая ориентация всегда есть. То есть я иду в определенное место города, где установлен памятник Петру Первому, например. Пока я шел туда, у меня появлялись определенные мысли по поводу этого памятника. Подходя к нему, я уже наполнял себя ассоциациями и эмоциями, которые потом более точно сформировались уже на месте.
Когда я подошел, у меня было ощущение, что к памятнику надо что-то добавить. Я нарисовал водой окно на площадке перед памятником. Такое иллюзорное окно в Европу, которое было, но пропало, когда вода испарилась.
Из проекта «Личный город» – «Окно в Европу», фото — Юрий Фесенко
Или около одного здания ко мне вышла жительница, которая рассказала, что этот дом построили для итальянского консула в XIX веке. Сейчас он в ужасном состоянии и рушится. Я представил, какая жизнь была в этом здании раньше: гостеприимные ли были у него хозяева, какая музыка там звучала, как пахли неведомые для местных жителей угощения. Я изобразил стол с блюдами и стульями. Это была моя живая реакция.
— 15 января началась вторая часть проекта. Она называется «Список ключей». Про что она?
— В ней я цитирую сам себя, но теперь эфемерные рисунки, которые я сделал на улицах города и которые остались в виде фотографий, я перевожу в знаки. Я делаю графические аналоги тех же предметов, которые были изображены на улицах. Это промежуточный этап. В третьей части проекта я хочу соткать ковер-оберег с узором из этих знаков.
Любой ковер — это всегда послание или текст, который нужно уметь прочитать. Если вы не владеете языком символов, то это послание останется для вас непонятным.
Для нас сейчас ковры — это украшение помещения. В лучшем случае это какой-то арт-объект. Сам текст для большинства из нас просто недоступен. В «Списке ключей» я хочу показать, как можно будет прочитать текст, который в итоге получится.
Сейчас это самодостаточный арт-проект с набором больших тканей с рисунками. Они превращаются в знаки и символы, которые я наполняю своим содержанием. Зрители, которые увидят эти знаки, смогут сами наделить их смыслами. Так они обогатят будущий ковровый текст дополнительным содержанием.
Я сделал открытки с изображениями знаков. Зрители смогут написать, что они видят в каждом конкретном знаке, а потом могут отправить открытку в Ростовский областной музей изобразительных искусств, где проходит выставка. Так каждый сможет дополнить ковровое послание своим личным высказыванием. Получится коллективная работа.
— А почему вы работаете с такими недолговечными материалами на улице? Ваши работы ведь сохраняются только на фото.
— Самое важное — это процесс. Мы не знаем, где начинается, а где заканчивается произведение. Эта мысль также отражена во многих коврах.
Физическое уничтожение объекта усиливает его идею. Его образ укрепляется в сердцах людей и обрастает силой. Образы, которые я создаю и которые потом уничтожаются, — то, что может остановить разрушение города.
Проект «Личный город», Таганрог. Фото — Юрий Фесенко
— Сейчас будут изображения, после этого вы соедините их в ковер, и что будет в третьей части, мы пока не знаем?
— Да. Третья часть — пока секрет.
— А как вы пришли к ковроживописи? Это заимствовано из среднеазиатской культуры или это язык, который вы сами разрабатываете для себя?
— Я соткал два ковра, когда еще был студентом. Затем ковроткачество и живопись объединились для меня. Я стал смотреть на ковры не как на узорчатые объекты, а пытался понять, что там изображено и что за этим стоит.
Но наукообразная деятельность — не моя профессия. В Музее Востока хранительница кавказских ковров Людмила Берестнева показывала мне ценнейшие фрагменты остатков древних ковров и спрашивала, какие ассоциации они у меня вызывают. То есть она знала всё про эти ковры, но ей было интересно, что скажу я как художник. Как соединится мой поток ассоциаций с ее знаниями. Интересно, что частично они совпадали.
Я понял, что изучать ковры можно не только собирая данные по изобразительным элементам или изучая их географию, а можно делать это интуитивно. Интуиция позволяет перевести произведение с одного языка на другой, более понятный.
Самым понятным языком для меня была живопись, поэтому я начал писать эти ковры. Но я их не копировал, а возможностями живописи переписывал заново и делал более понятными для зрителя, как я считал тогда. Эти опыты еще больше привлекли меня к ковру.
Ковер — это целый замкнутый мир. Один из первых моих проектов — я разрезал ковер на части на глазах у зрителей. И это было ужасное зрелище. Мы разрушали какую-то энергетическую систему, разорвали, разрезали ножом целый мир.
— У вас же были яркие акции. Например, «Ритуальная модель» — это же очень резкое и сильное высказывание. Как ее воспринимали люди?
— Я делал эту акцию вместе с Юрием Шабельниковым. Я больше занимался архитектурой этого проекта. На «дорожках власти» — я имею в виду ковровые дорожки — было написано архитектурное окружение мавзолея: Кремль, Исторический музей и т. д. Это был архитектурный контекст. В середине был объект, с которым мы тогда прощались (в центре выставочного зала стоял бисквитный торт в виде Ленина. Он весил 80 кг и был украшен 250 кремовыми розочками. — прим. Полит.ру). Надеялись, что уже навсегда. Наивные.
Ковровая дорожка из проекта «Ритуальная модель», Юрий Фесенко, 1998. Фото — Wikimedia
У меня был еще один проект в это время, который назывался «Золотой фонд». Мы собирали предметы советских времен на разных свалках и мусорках. Эти предметы уже не работали или стали неактуальными. Хлынул новый набор вещей из-за границы, а советский предметный мир стал невостребованным — его выбрасывали в большом количестве. Мы покрывали эти вещи золотой краской из баллончика и сделали из этого золотой фонд прошлого.
Мы хотели показать, что к прошлому надо относиться бережно, а не пускать его под пресс и на переплавку. Эти предметы носили и уродство, и красоту строя. Мы призывали к бережному отношению ко всему историческому наследию. В нем же надо разбираться.
«Ритуальная модель» тоже была призывом переосмыслить прошлое, а не желанием забыть и выбросить. Мы мыслим именно потому, что можем обернуться назад и увидеть себя в прошлом.
— А «Ритуальную модель» действительно прочитали как обращение к прошлому или это была, скорее, провокация?
— Скорее, прочитали как провокацию. На нас даже подали в суд за людоедство. Когда нас вызвали, галерист Сергей Тарабаров задал вопрос: о чем вообще идет речь? Мы просто испекли булку и съели ее. О каком каннибализме можно говорить? Хотя сегодня это могли бы трактовать как угодно.
— А сейчас позволили бы сделать такую работу?
— Не знаю. Честно говоря, не уверен.
У меня есть задумка о третьей части «Личного города». В ней я хочу порассуждать о том, что сегодня можно делать, а что нельзя.
Любое художественное высказывание обращает внимание на проблему. Проще всего назвать это каннибализмом.
— Когда вы работаете, вы чувствуете цензуру? Есть ли она?
— В свободе творчества самоцензура должна быть. Она существует во всем мире. Без нее невозможно художественное высказывание. Каждый понимает ответственность за свои слова и действия. Вы должны взвешивать все за и против, тот контекст и окружение, где это происходит. Даже если вы специально идете на конфликт, вы тоже цензурируете себя. Во всем мире внутренняя цензура у свободного человека должна быть. Без нее нельзя обойтись, как свет не может обойтись без тени. Это дуализм, заложенный в природе человека.
Но есть грубые формы цензуры, которые подрывают творчество на корню. Примеров в современной культурной жизни России множество. Такая цензура, конечно, ограничивает. Участь людей, которые этим занимаются, незавидна.
— То есть когда вы говорите про самоцензуру, вы имеете в виду фильтрацию своих высказываний? Под цензурой я, скорее, понимаю жесткое самоограничение: человек понимает, что нельзя говорить о чем-то, потому что будут неприятные последствия. Или вы имеете в виду, что ограничиваете то, что не будет отвечать вашему внутреннему состоянию?
— Вы правы, я говорю про второе. Я разделяю две цензуры. Внутренняя — это та, которая изначально существует в человеке. Через нее вы определяете свой маятник высказывания, который раскачиваете. Амплитуда вашего маятника — ваш внутренний цензор. Если вы выходите за рамки этой амплитуды, то можете разрушить сами себя.
Если первая цензура больше говорит о вашем внутреннем уровне развития, то вторая, внешняя, говорит об уровне развития среды, в которой вы находитесь.
Источник:
