Николай Кобранов — сын диакона из села Благовещенье Дорогобужского уезда Смоленской губернии. Брат священномученика епископа Евгения Кобранова.
В 1913 году 20-летний Николай Кобранов окончил Смоленскую духовную семинарию и поступил на юридический факультет Варшавского университета, в котором проучился три года. Во время Первой мировой войны университет был переведен в Ростов-на-Дону. В 1922 году Николай Кобранов перевелся в Московский университет.
В 1918 году оказался в Крыму, был сначала певчим в симферопольском соборе, а затем иподиаконом у Таврического архиерея. В 1920 году был рукоположен во диакона к крестовой церкви в Симферополе, в том же году переведен к храму села Колги Мелитопольского уезда Запорожской губернии, в котором служил до 28 марта 1922 года. В 1921 году рукоположен во священника.
5 мая 1922 года арестован на Троицком патриаршем подворье в Москве в момент, когда пришел просить место священника в Новоспасском монастыре, в котором служил наместником его брат. Обвинен в «соучастии в антисоветской деятельности патриарха Тихона». Проходил по групповому делу «Дело Троицкого подворья. Москва, 1922 г.». 10 мая был освобожден.
В том же 1922 году в течение полугода служил в Новоспасском монастыре, а в 1923 году был направлен служить в храм в село Воскресенское Можайского уезда Московской губернии.
В 1925 году назначен настоятелем в храм Живоначальной Троицы в Кожевниках в Москве, был возведен в сан протоиерея. Отец Николай с семьей жил в этом же храме под колокольней.
Отец Николай часто служил и за всеми богослужениями проповедовал; он устраивал богословские беседы, приглашая на них известных и авторитетных профессоров. Беседы проводились в воскресенье вечером и стали подлинным духовным утешением для прихожан. В храм по просьбе отца Николая приносились из других храмов для сугубых молений чудотворные иконы Богоматери и святого мученика и чудотворца Трифона. Из числа прихожан было создано общество постоянных жертвователей на ремонт и благоукрашение храма: они жертвовали по двадцать рублей на содержание храма четыре раза в год, и им выдавался билет, в котором значилось, что они имеют нравственное право участвовать во всех церковных делах прихода, и напоминалось, что «храм существует только жертвами прихожан».
К престольным праздникам и к памятным дням отец Николай отправлял поздравительные открытки прихожанам, которые иногда сопровождал наиболее созвучными его сердцу стихами русских поэтов.
28 октября 1929 года священник был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму в Москве. 2 ноября состоялся допрос. Отвечая на вопросы следователя, отец Николай сказал: «Я являюсь священником Троицкой церкви, которая представляет из себя историческую ценность… и приходится принимать усиленные меры к изысканию средств на его поддержание, к тому же этот район чисто рабочий, где мало верующих людей. Сестричество организовано мной в начале моего назначения в этот храм… на него возложена главная забота о храме, чем оно и занимается… Для этой же цели были введены членские взносы от верующих, которые поступают и вносятся в книги прихода. В притворе храма при входе висит доска для объявлений, на которой объявляется о богослужениях. Таким путем мной вывешено объявление о взносах на храм.
Мной были посылаемы сестры-прихожанки с подписными листами с целью сбора средств на нужды прихода. На престольный праздник мучеников Кира и Иоанна были торжественные службы с участием архиепископа. Я, как молодой священник, сознательно цели борьбы с советской властью не ставил, и если обращался к верующим, то только в силу своих религиозных убеждений для поддержания храма».
Сразу же после допроса следователь на основании сказанного только что священником заявил, что отец Николай «организовал группу верующих для ведения антисоветской пропаганды под церковным флагом. И вел пропаганду также и сам лично, и в печати, а потому… привлечь Кобранова Николая Яковлевича в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение по 58 статье УК…»
20 ноября 1929 года Особое совещание при Коллегии ОГПУ постановило заключить протоиерея Николая на три года в концлагерь, и он был отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения. По окончании заключения отец Николай был отправлен на три года в ссылку в Казахстан.
В 1935 году вернулся из ссылки и поселился в деревне Кукарино Можайского района. Бывая в Москве, отец Николай встречался с монахинями и игумениями, иногда совершал в квартире богослужения.
27 апреля 1936 года был арестован и заключен в 48-ю камеру Бутырской тюрьмы в Москве. В тот же день состоялся допрос.
— Признаете ли вы себя виновным в том, что, вернувшись из ссылки в 1935 году, начали организовывать нелегальный монастырь? — спросил следователь Байбус отца Николая.
— Нет, не признаю. Я не организовывал никаких нелегальных монастырей.
— Вы устраивали нелегальные богослужения на квартире игуменьи?
— Да, устраивал. Я совершил молебное пение.
— На этом собрании вы вели контрреволюционные беседы?
— Нет, не вел.
— Вы говорите неправду. Следствию известно, что вы высказывали контрреволюционные взгляды и допускали выпады против руководимого советской властью государства. Что вы можете показать?
— Это я отрицаю. Я ни с кем на эту тему не говорил. Мое личное отношение к советской власти заключается в несогласии с ней по религиозному вопросу, так как она разрушает… храмы и репрессирует невинно верующих и духовенство.
Следствие продолжалось в течение месяца. На одном из допросов следователь спросил священника:
— Признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обвинении в том, что, являясь активным участником контрреволюционной группы, участвовали в нелегальных собраниях группы и вели антисоветскую агитацию?
— Виновным в предъявленном мне обвинении себя не признаю, — ответил отец Николай.
— Вы признаете, что организовали нелегальные группы, вернувшись из ссылки?
— Нет, не признаю.
— С какой же целью вы устраивали нелегальные собрания на квартире?
— На квартире я нелегальных собраний не устраивал, а совершал богослужение.
— Вы зарегистрированы как служитель религиозного культа в административном отделе?
— После возвращения из ссылки я в административном отделе не регистрировался, также не регистрировался и в Синоде.
— Вы на нелегальных собраниях группы распространяли контрреволюционную клевету! Это вы признаете?
— Нет, не признаю.
— Вы говорите неправду. Известно, что на нелегальных собраниях вы распространяли контрреволюционную клевету о том, что в Советском Союзе жить стало совершенно невозможно, такого рабства, насилия и репрессий нигде нет. Вы это подтверждаете?
— Это я отрицаю. Контрреволюционной клеветы я не распространял.
Во время допроса Байбус, желая уязвить священника, заявил, что даже жена священника считает его помешанным на религиозной почве и вскоре пришлет ему развод. «Но не беспокойтесь, святым вас не сделаем», — зло сказал он.
16 мая 1936 года отец Николай подал заявление прокурору по надзору за органами НКВД с объявлением, что он начинает бессрочную голодовку до освобождения. 20 мая следствие было закончено и следователь, вызвав отца Николая на допрос, спросил, желает ли он чем дополнить следствие, на что тот сказал, что не желает, и подал следователю заявление, в котором писал, что просит считать его голодовку не протестом против советской власти, а средством для обретения внутреннего равновесия в условиях крайнего насилия. Переносить тюрьмы и репрессии в обстановке крайней несправедливости он может, только прибегая к крайним средствам, могущим вернуть ему самообладание, каковым и является для него голодовка-пост. Он писал, что просит вести его дело без задержек, но не настаивать на отказе от голодовки. В тот же день администрация тюрьмы, пригласив известных профессоров, освидетельствовала священника на предмет его психического здоровья и дала заключение, что душевным заболеванием отец Николай не страдает, а в его поступках проявляется его личный характер и фанатичная вера. Начальник секретного политического отдела НКВД Тимофеев в свою очередь пообещал священнику, что лагерь ему заменят ссылкой.
21 мая 1936 года Особым совещанием при НКВД священник был приговорен к пяти годам заключения в исправительно-трудовой лагерь.
29 июня 1936 года он был доставлен в Ухтпечлаг в город Чибью, а затем на лагпункт Шор. 1 декабря 1936 года отец Николай вновь объявил голодовку, требуя заменить лагерь тюремной одиночкой или ссылкой. 9 декабря начальник лагпунта отправил своему начальству сообщение, что священник, «находясь за неимением отдельного помещения для его изоляции среди массы этапников в общем бараке, своими выступлениями и проповедованием явно антисоветских идей разлагающе действует на массу. На основании сего приму срочное распоряжение об изоляции его, так как дальнейшее содержание на лагпункте Шор крайне нежелательно и невозможно».
17 декабря отец Николай был освидетельствован врачами, состояние его здоровья было найдено крайне тяжелым, и он был помещен в лазарет.
21 января 1937 года священник отправил заявление, адресованное через наркома НКВД Ежова начальнику секретного политического отдела НКВД Тимофееву. В нем он писал: «Сегодня 260 дней моего третьего заключения (с 27.4.36 г. по 21.1.37 г.). Сегодня 130 дней моей голодовки с 16 мая 1936 года… Причины в Вас и в Байбусе… Байбус так поставил вопрос, что совершение литургии мной на дому есть государственное преступление. Не изменяя клятве священства и Деснице Всевышнего до смерти, не могу согласиться, что литургия в какой бы то ни было обстановке может быть преступлением. Не соглашусь с Байбусом, что я должен домашнюю молитву регистрировать у гражданской власти после отделения церкви от государства. Я законный священник, избранный народом, в этой области подчиняюсь только признаваемому мной Епископу. Грубо нарушены принципы веротерпимости и законы отделения церкви от государства. Здоровьем и жизнью, мукой крайней вынужден в революционной среде защищать неприкосновенность убеждений».
Заявление было «оставлено без удовлетворения», и 4 февраля 1937 года протоиерей Николай направил еще одно письмо на имя Ежова, прося заменить заключение в лагере на тюремную одиночку, но и оно осталось без последствий. Однако отец Николай продолжал требовать если и не освободить его, то по крайней мере поместить в тюремную одиночку, и прокурор под обещание снять голодовку заявил, что требование священника будет выполнено, и 15 июля 1937 года тот снял голодовку.
Состояние здоровья отца Николая было столь тяжелое после длительного голодания, что врачи оставили его в стационаре. С этого времени последовал целый ряд доносов в оперативную часть лагеря от начальника учетно-распределительной части Читадзе, бывшего члена партии, осужденного на десять лет заключения за воровство, которому сотрудник лагерной учетно-распределительной части, также из заключенных, сообщил, что он оказался в лазарете вместе со священником и тот лежал в лазарете как голодающий, а на самом деле не голодал (в это время тот действительно прекратил голодовку). Впоследствии он об отце Николае показал: «В период моего нахождения в лазарете проводилась кампания по зачету рабочих дней заключенным, и больные, сидя возле помещения лазарета, беседовали по этому вопросу. Проходивший в это время заключенный Кобранов, обратившись к заключенным, сказал: „Вы что здесь греетесь на солнышке, идите, там в клубе большевики временем торгуют“. Перед принятием пищи заключенный Кобранов демонстративно крестился, а по утрам, становясь в угол, молился. На себе он носил крест. В лазарете он пользовался большим вниманием со стороны администрации…»
23 июля 1937 года начальник 3-й части 3-го отделения распорядился, чтобы отец Николай был переведен из лазарета на общие работы, о чем было уведомлено начальство лазарета 1-го промысла, в котором находился священник. Заведующий лазаретом ответил, что этого сделать нельзя, так как состояние здоровья Николая Кобранова после длительной голодовки очень тяжелое.
16 августа отец Николай был выписан из лазарета на общие работы, а 27‑го заключен под стражу в следственный изолятор и ему было предъявлено обвинение в проведении антисоветской агитации. Отец Николай заявил, что отказывается подписывать это постановление, а также и давать показания. Поскольку большую часть заключения отец Николай пробыл в лазарете, то с начальника лазарета была спрошена характеристика на священника; он написал, что священник «лазаретному режиму подчинялся. Религиозен. По мере возможности старался соблюдать религиозные обряды (посты, молитвы)».
Во множестве были доброшены свидетели, и одни лгали, находясь в том же положении заключенных, что и священник, надеясь ложью облегчить свою участь, а другие говорили правду. Допрошенная медсестра лазарета показала: «В отношении его состояния здоровья я как медсестра должна сказать, что он был нездоров — у него были отеки на ногах, а это свидетельствовало о расстройстве сердечной деятельности, царапины на его теле заживали очень медленно и осложнялись гнойными воспалениями. Это говорит о его болезненности как, очевидно, результате его голодовки. Об антисоветских проявлениях заключенного Кобранова я ничего не знаю и ни от кого не слышала. Знаю, что он священник».
28 августа в три часа утра протоиерея Николая вызвали для медицинского осмотра лекпом и сотрудники следственного изолятора; священник заявил, что медицинское освидетельствование он производить не желает, так как голодает, и с представителями 3-го отдела и медицинскими работниками разговаривать не желает. 11 сентября 1937 следователь допросил священника.
— Признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении по статье 58, пункт 10, часть 1 УК РСФСР, которое изложено в постановлении, вторично вам объявленном и от подписи которого вы вторично отказались? — спросил его следователь.
— Виновным себя в антисоветской агитации я себя не признаю, но заявляю, что я человек собственного мировоззрения и говорю то, что я думаю. Сказать о своих суждениях — являются они антисоветскими или нет, я не могу, потому что в этом вопросе совершенно не разбираюсь.
— Что можете добавить к следствию?
— Я не переношу современной суматохи жизни, и для меня совершенно безразлично, дадут ли мне бессрочное заключение, смертный приговор, — я готов принять все, но на волю я не хочу, то есть определяю себя оторванным от настоящей жизни. Я с прибытием в Ухтпечлаг все время голодал по той причине, что в Москве начальник секретного политического отдела Тимофеев дал мне слово не направлять меня в лагерь, но, однако, я вопреки этому обещанию был направлен. Я очень признателен администрации Ухтпечлага за внимательность ко мне во время моей голодовки, которая является не протестом, а видом самообладания в чуждой обстановке. Конкретно я прошу для себя тюремного одиночного заключения, обещанного мне прокурором прокуратуры СССР Седовым, и прошу этот процесс ускорить.
От подписи под постановлением в предъявленном ему обвинении отец Николай отказался, и следователями был составлен акт, что «на поставленные ему вопросы по существу доказанности его виновности… заявил, что он категорически отказывается отвечать на такого характера вопросы, а в противном случае прекратит всякий разговор по его делу, а также отказался от производства очных ставок. Кроме того, заявил, что он человек своих убеждений — иного мира воззрений, что о своих убеждениях он открыто говорил в свое время на Лубянке, что с убеждениями можно бороться только или смертью, или терпимостью и что его, Кобранова, может исправить только могила».
В этот же день следствие было закончено, и следователь спросил священника, желает ли тот ознакомиться с материалами следственного дела и что-либо добавить к следствию. Взяв ручку, тот написал: «С материалами следствия ознакомиться желания не имею. Все мое мировоззрение и отношение к Власти изложено начальнику секретного политического отдела Тимофееву и в заявлениях в органы Власти, и комментарии показателей отвожу, как излишне участвующих в ясной договоренности».
В тот же день дело было передано на решение тройки НКВД. 29 сентября 1937 года тройка НКВД приговорила отца Николая к расстрелу.
Расстрелян 31 декабря 1937 года и погребен в безвестной могиле.
Источник:
