28 февраля Верховный суд России окончательно ликвидировал общество «Международный Мемориал»*.
Ходатайство требовало приостановить производство по делу в связи с позицией Европейского суда по правам человека. Согласно нему, Россия должна была приостановить ликвидацию «Мемориала»*, пока ЕСПЧ не вынесет решение по жалобе российских НКО на закон об «иностранных агентах». Апелляционная коллегия Верховного суда отклонила жалобу правозащитников.
В ноябре 2021 года прокуратура подала иски о ликвидации двух структур «Мемориала»*: один — о ликвидации правозащитного и просветительского общества «Мемориал»*. Другой — о ликвидации «Международного Мемориала»*. Организации были зарегистрированы как отдельные юрлицам. Обеим организациям вменяли несоблюдение законодательства о «иноагентах». Правозащитный центры «Мемориал»* также обвиняли в оправдании терроризма и экстремизма — из-за составления списков политзаключенных. В декабре 2021 года Верховный суд вынес постановление о ликвидации международного «Мемориала».
«Мемориал»* появился в 1987 году как организация, которая изучала политические репрессии в СССР и фиксировала память о жертвах советского террора. Первым председателем «Мемориала» был Андрей Сахаров. В 1991 году был утвержден правозащитный центр «Мемориал».
Сегодня мы выкладываем текст Александра Даниэля и Арсения Рогинского, который впервые вышел на Полит.ру в 2001 году. Опираясь на работу «Мемориала»*, авторы пытаются понять, как всего за один год президентства Путина смог сформироваться «победоносный путинизм»; что его связывает с Советским Союзом и как сам Путин стал политическим феноменом.
В настоящей статье читатель не найдет ответов на вопросы, связанные с реальной жизнью сегодняшней России. Авторы по роду своих занятий имеют дело с общественным сознанием; поэтому предметом наших размышлений стала не столько реальная страна, сколько ее виртуальное отражение в умах наших соотечественников, не столько проблемы этой страны, сколько общественная рефлексия вокруг проблем.
Чтобы понять, что происходит сегодня в российском общественном сознании (а именно оно, в конечном счете, вызвало к жизни феномен победоносного путинизма), следует кинуть беглый взгляд на то, что происходило в нем в течение минувшего столетия.
Некогда, во времена своего становления, коммунистический режим легитимировал себя с помощью утопии. Нечеловечески трудная жизнь, неслыханные жестокости, ликвидация всех свобод, полная изоляция от внешнего мира и конфронтация с ним — все это оправдывалось тем, что мы строим новый мир, новое светлое будущее, строим не только для себя, а для всего человечества.
С течением времени о светлом будущем говорили все меньше и меньше. Даже самым махровым идеалистам становилось ясно, что никакого светлого будущего в Советском Союзе не получилось. В мощной сверхдержаве, созданной на месте Российской империи, люди вряд ли жили лучше и были счастливее, чем в других странах. Более того: все возрастающее число советских граждан приходило к выводу, что советский народ живет значительно хуже других народов.
Еще в последние годы сталинской диктатуры стало ясно, что и власть, и народ нуждаются в выстраивании новых общественных приоритетов. И, как это не раз бывало в истории, в качестве сверхцели, оправдывающей существование режима, было взято то, что перед этим рассматривалось как средство для достижения цели — Советское государство как таковое. Сакрализации подверглись не только само понятие державы, но и процесс ее построения: индустриализация, победа в войне и послевоенная реконструкция, создание «социалистического содружества» — блока государств, полностью зависимых от СССР, достижение ядерного паритета с США, космические успехи и т.д.
Новый миф, окончательно сформировавшийся к концу 1960-х гг., был, в отличие от старого, целиком обращен не в будущее, а в недавнее прошлое. Для поддержания этого мифа потребовалось коренным образом переписать историю, выкинув из нее все, противоречащее широкомасштабной эпопее прорыва отсталой и нищей страны к имперскому величию: зверства гражданской войны, раскулачивание, голод, сталинский террор. В начале брежневской эпохи конструирование фальшивой истории стало одним из основных поводов для общественного протеста, превратившегося в диссидентское движение. Проблемы, которые в других странах становятся предметом академического интереса ученых-историков, сыграли серьезную, если не решающую роль в возникновении конфронтации между властью и обществом, нараставшей и усугублявшейся вплоть до начала перестройки.
Лозунг «Требуем всю правду о прошлом!» стал одной из основных формул перестройки. Уже в 1987 г. в СССР возникает общественное движение «Мемориал»*, борющееся за «восстановление исторической правды». Несмотря на то, что это движение выбрало себе не самое удачное название, слегка отдающее кладбищем, оно быстро стало массовым, а в 1989 г. на его базе была создана всесоюзная организация с отделениями более чем в 250 городах Союза. Симптоматично, что проблематикой первого независимого общественного движения в СССР, которое можно назвать массовым, стало не что-нибудь, а именно советская история.
В сущности, в те годы общественное мнение потребовало от власти, чтобы та признала криминальность своего происхождения. Власть, естественно, сопротивлялась, но под общественным давлением официально признанный «рубеж криминальности» постепенно отодвигался все дальше в прошлое. Сначала Горбачев (как за 30 лет до него Хрущев) заявлял, что преступления начались с 1937 года, когда Сталин развязал террор против честных коммунистов; до этого все было в порядке. Прошло всего несколько месяцев, и в официальных выступлениях зазвучала другая дата: 1929 год — начало единоличного правления Сталина и насильственная коллективизация крестьян. Дальше — больше: линия «исторического фронта» отодвигалась к 1927 году (полицейское подавление внутрипартийной оппозиции), 1924 году (смерть Ленина), 1922 году (дата фактического прихода Сталина к руководству партией). И так далее. Если посмотреть на хронику перестройки с этой точки зрения, то мы увидим ее как хронику отступления официоза назад по хронологической оси советской истории. К лету 1991 года правящая верхушка уперлась спиной в 25 октября 1917 года — дату захвата власти коммунистами-ленинцами. Дальше отступать было некуда, и произошел путч 19 августа, одним из лозунгов которого было: «Руки прочь от нашего славного прошлого!». Путч провалился, власть коммунистов пала, а вместе с ней пала и официальная версия советской истории. Надгробным камнем ей стал разработанный с участием «Мемориала»* и принятый 18 октября 1991 года Верховным Советом РСФСР закон «О реабилитации жертв политических репрессий», который прямо обозначает дату 25 октября 1917 года как начало эпохи беззаконий и произвола.
Авторы данной статьи, которые к тому времени принадлежали к числу руководителей общества «Мемориал»*, имели возможность наблюдать, как в течение считанных месяцев численность этой всесоюзной организации, совсем недавно массовой и крайне популярной, резко снизилась. Она быстро превратилась в совокупность региональных кружков историков-любителей, правозащитных групп, а также клубов, объединяющих стариков, которые некогда пострадали от сталинских репрессий, или их потомков. Широкая общественная дискуссия о прошлом, к которой продолжал призывать «Мемориал»*, казалась неактуальной: разве главный вопрос не был успешно решен 21 августа 1991 года?
Однако это ощущение было лишь иллюзией. С прошлым возникли серьезные проблемы.
Первая проблема состояла в том, что именно официальная версия советской истории в течение десятилетий была стержнем, связывающим воедино триста миллионов человек. И разрушение мифа о героическом и вдохновенном порыве масс, создавшем великую страну, неизбежно влекло за собой вопрос о новой самоидентификации этих трехсот миллионов, некогда названных брежневскими идеологами «особой исторической общностью — советским народом». Но если нет советской истории, то нет и никакого «советского народа»! А если нет советского народа, то чью волю выражает существование государственного образования, обозначаемого странной аббревиатурой «СССР»? Задним числом приходится с грустью констатировать, что после массового осознания преступности коммунистического режима — осознания неизбежного, ибо режим и был преступным, — неизбежен был и распад Советского Союза. Для продолжения его существования не было решительно никаких мотиваций, кроме разве что рациональных соображений. Но кто и когда в процессах подобного масштаба руководствовался рациональными соображениями?
Вторая проблема, которая и является предметом данной статьи, непосредственно вытекала из первой. После декабря 1991 года примерно половина населения СССР оказалась жителями государства, взявшего себе название «Россия» (на самом деле, границы дореволюционной Российской империи, как известно, приблизительно совпадали с границами бывшего Советского Союза). И тогда вопрос, стоявший перед советским обществом и советским народом в последние годы существования коммунистической власти, — кто мы такие и что нас объединяет? — с роковой неизбежностью встал перед населением этой новой России.
Кто мы? Уже не строители светлого будущего и даже не подданные крупнейшей в мире сухопутной сверхдержавы, — а кто? Что должен отвечать средний гражданин Российской Федерации самому себе на вопрос, куда должна двигаться Россия, если он не очень умеет ответить на вопрос, что такое Россия?
Разумеется, всегда существует очевидный ответ на этот вопрос: мы — гражданская нация в том составе и на той территории, которые предложила нам как данность наша историческая судьба. Нельзя сказать, чтобы эта, самая современная и, кажется, наиболее европейская из имеющихся концепций совсем не была востребована. Она была востребована, но не в качестве «национальной идеи», а как модус вивенди, которого приходится придерживаться за неимением лучшего. Это и неудивительно: подобный ответ нелегко дается даже странам с более развитыми традициями демократии и гражданственности.
Возможно, в итоге общество и пришло бы к мысли о гражданской нации. Для всего этого требовалось только взглянуть на нынешнее состояние России не как на историческую случайность, а как на закономерный результат определенного исторического развития. Разрушив советские мифы о прошлом, следовало повернуться лицом к этому самому прошлому и пристально и честно его осмыслить — в прямом этимологическом значении этого слова: о-смысл-ить, придать (новый) смысл. Российской интеллигенции — той части населения, которая призвана заниматься общенациональной рефлексией и в том числе исторической, — сделать это не удалось. Проклясть советское прошлое она прокляла, и, в общем, правильно поступила, хотя тридцать-сорок процентов взрослого населения, которые регулярно голосуют на выборах за КПРФ, вероятно, так не считают. А понять его оказалась не в силах.
Именно поэтому, если в конце 1980-х гг. престиж такой общественной организации, как «Мемориал»*, был чрезвычайно высок, то в 1990-е, вплоть до конца десятилетия, историческая работа «Мемориала»* оказалась в России мало востребованной. Общественное мнение знало о «Мемориале»* как о правозащитной и — после начала первой чеченской войны — антивоенной организации; но историко-просветительская деятельность «Мемориала»* была практически незамеченной. Ведь мы, как историки, никого не «разоблачали» и не «защищали». Мы просто пытались установить и осмыслить исторические факты, а также инициировать — увы, малоуспешно — общественную дискуссию о советском прошлом.
Не набравшись мужества всерьез заняться недавним прошлым, общественное мнение кинулось искать опору в прошлом более отдаленном. У демократов ельцинского образца появились культовые персонажи. Довольно странные, надо сказать, персонажи: например, один из самых жестоких российских государей, царь-реформатор Петр Первый (он даже проник на эмблему партии «Демократический выбор России»). Или другой Петр — П.А.Столыпин, премьер-министр Российской империи в 1906–1911 гг., реформировавший земельные отношения в стране и жестоко подавивший революционное брожение; тот самый премьер-министр, после которого в русском языке появились обороты «столыпинский галстук» (т.е., виселица) и «столыпин» — специально оборудованный вагон для перевозки заключенных.
Дело, разумеется, не в том, что демократы выбрали в качестве культовых фигур не тех персонажей. Дело в том, что период с 1917 по 1991 гг. был вообще исключен из общественной рефлексии. Не было даже попыток заполнить эту черную дыру каким-то концептуальным содержанием, признать советское прошлое частью нашей истории и осознать его как проблему. Результат? Мы потеряли собственную национальную идентичность. История поисков новой российской идентичности в течение 1990-х изобилует анекдотическими сюжетами, вроде официального поручения президента Ельцина Академии наук: найти и в кратчайшие сроки сформулировать национальную идею для новой России. Разумеется, ничего путного из этого поручения не вышло.
Отражением полной неопределенности и растерянности, в которую впало национальное сознание, стало извлеченное из одической поэзии XVIII века слово «россияне», которым в одно прекрасное утро 1992 года президент Ельцин осчастливил жителей подведомственной ему страны. Заподозрить Ельцина в том, что он на ночь зачитывается Тредиаковским, Сумароковым или Херасковым, мы решительно не можем; похоже, что это словечко подсказали ему его советники. Их можно понять: в прессе уже дискутировался вопрос, как следует называть граждан Российской Федерации. Русские? Но вроде бы это слово обозначает этническое происхождение гражданина и поэтому не может применяться к нерусским гражданам Федерации. А опасения, что в один прекрасный день «национальную идею» начнут искать в этнических корнях, присутствовали в «демократическом» сознании постоянно.
И вся эта неразбериха кончилась так, как ей и следовало кончиться: обращением к модифицированной советской мифологии позднего сталинизма и эпохи брежневского «застоя». Именно в этой модификации — суть путинизма.
Что такое путинизм? Это довольно эклектичная идеология, в основе которой — старый советский культ государственности, но очищенный от всех, даже чисто ритуальных, упоминаний о коммунизме. Ельцинистские тенденции к идеализации дореволюционной России также никуда не делись — они лишь отошли на второй план. Реанимируется и активно используется фразеология «евразийства» — особой исторической философии, созданной в 1920-е гг. русскими эмигрантами, искавшими путей примирения с новой советской действительностью.
И все же основная опора путинизма — советская историческая мифология, но полностью лишенная идеологической аранжировки.
Присутствует и национализм — в умеренных, впрочем, дозах. Сводится он к тому, что мысль о Державе как высшей общественной ценности является частью русского национального характера. Но главную роль в этой паре играет все же Держава, а не национальный характер. Если обращаться к европейским историческим аналогиям, то речь идет скорее о возрождении величия Рима, а не о «крови и почве».
Сам Владимир Владимирович Путин, конечно, в первую очередь — продукт того времени, в котором он формировался как личность, то есть брежневской эпохи. Немаловажную роль здесь, вероятно, сыграла и его прежняя профессия, развивавшая в сотрудниках его ведомства привычку к постоянному моральному самооправданию. Самым распространенным способом самооправдания для сотрудников КГБ в 1970-е была именно апелляция к государственнической идеологии в ее наиболее концентрированном и даже циничном варианте. Мы хорошо помним, что в «доверительных беседах» с диссидентами они больше всего любили повторять: «Ну, коммунизм, ленинизм… Мы же с вами прекрасно понимаем, что все это чушь. Мы служим государству, а никакому не ленинизму. И в тюрьму вас мы отправим не потому, что ваши взгляды “не марксистские”, а потому, что ваша деятельность подрывает основы Державы». Сам Путин трудился во внешней разведке и к работе с диссидентами, кажется, отношения не имел: но ведомственная психология и ведомственная система ценностей, основанная на «служении» самоценному государству (с которым отождествляются родина и народ), сквозит во всех его выступлениях и действиях. Именно эта система ценностей была предложена российскому избирателю в марте 2000 года и принята им.
И ничего удивительного: ведь наконец-то после десятилетнего перерыва обыватель узнал, кто он такой. Он — подданный Великой Державы.
Наиболее адекватным символом путинизма стал, несомненно, текст нового российского гимна, введенный Указом президента в декабре прошлого года. История этого текста проста и полностью отражает все перипетии национального сознания. Сочиненный в 1943 году Сергеем Михалковым, он стал Гимном Советского Союза, заменив в этом качестве «Интернационал». В годы правления Хрущева к публичному исполнению разрешена была только музыка гимна, потому что в тексте содержались славословия Сталину; эта ситуация продолжалась и в первые тринадцать лет брежневской эпохи. В 1977 году был введен новый Гимн СССР. Автором брежневского гимна был все тот же Михалков, а новый текст отличался от старого исчезновением имени Сталина и еще одной-двух исторических реалий. И, наконец, российский гимн образца 2000 года: за основу взят все тот же текст, но на сей раз из него исчезли Ленин, Коммунизм и Партия — они заменены Богом, Родиной и Державой.
Автор модификации-2000 — Сергей Михалков.
И бессмысленно гадать, является ли новый президент «правым» или «левым», «русским европейцем» или сторонником особого, «евразийского» пути для России, реформатором или реставратором. В этой постановке вопроса столько же смысла, сколько в размышлении на тему: «”реформирует” ли Сергей Михалков советский Гимн или “реставрирует” его».
Что же касается «Мемориала»* — что ж, его будущее, очевидно, связано с судьбой той части общества, которая не принимала советской исторической мифологии и не принимает путинской «новой державности», но при этом стремится не просто им оппонировать, но еще и понять их корни в общественном сознании.
* Мы вынуждены указать, что Минюст внес Правозащитный центр «Мемориал» и международный «Мемориал» в реестр иностранных агентов.
Источник:
