Издательство «Альпина нон-фикшн» представляет книгу Хелен Льюис «Неудобные женщины. История феминизма в 11 конфликтах» (перевод Александры Мороз).
Патриархальная культура веками навязывала женщине идеалы кротости, жертвенного служения и смирения, роль домашнего ангела, сладость подчинения. Героини Хелен Льюис — совсем не такие. Их имена окружали скандалы. Их сажали в тюрьмы, побивали камнями, а в нынешние времена — ведь нравы смягчились! — просто осмеивают. Сложные, нетерпимые, неудобные и эгоцентричные, порой агрессивные, порой смешные — оригиналки, чудачки, выскочки, — они артикулировали имплицитные проблемы и показывали ненормальность привычного. Они ломали стереотипы, заставляли общество пересматривать гендерные конвенции, меняли уклад, правовые нормы и государственные институты — в интересах всех остальных. Бесстрастный педантизм историка-архивиста и честность журналиста-расследователя, аналитический ум, горячая эмпатия и готовность видеть малоприятную правду о своих героинях позволили Хелен Льюис написать трезвую, проницательную, горькую, веселую и бесстрашную историю феминизма, его побед и провалов. Без патетики и ресентимента рассказать о том, как половина человечества добивалась права распоряжаться своим телом и голосом, своим временем и доходами, права ошибаться и исправлять ошибки, права быть несовершенными — быть людьми.
Предлагаем прочитать фрагмент главы, посвященной борьбе за женское образование.
Особенно оскорбительным этот протест стал из‑за овцы. Холодным зимним днем в Эдинбурге (а бывают ли там другие дни?) группа женщин пыталась попасть на занятия по анатомии. Они хотели стать врачами. Но на улице оказалась овца.
Это случилось в пятницу, 18 ноября 1870 года[1]. Королева Виктория была на троне уже половину своего царствования. В том году замужние женщины Англии и Уэльса получили право владеть собственностью, Луи Пастер установил, что болезни вызываются микробами, а Данте Габриэль Россетти опубликовал сборник стихотворений, вызволенных из гроба его жены и музы Элизабет Сиддал[2].
В Эдинбурге в ноябре к 16:30 уже темно, и у женщин были все основания для волнения по пути в Хирургический корпус, элегантное здание в Саутсайде. Группа молодых врачей и жителей окрестностей поджидала их за воротами. Сотни зевак, предчувствуя скандал, уже сновали вокруг. Полиция не появлялась — то ли из‑за бессилия, то ли из скрытой симпатии к протестующим мужчинам.
Когда женщины подошли к корпусу, ворота оставались закрытыми. Молодые люди на территории пили виски, курили и поносили женщин на чем свет стоит. «Мы тихонько ждали на ступеньках, смогут ли эти буяны добиться своего», — пишет София Джекс-Блейк в книге воспоминаний «Женщины-врачи: диссертации и история» (Medical Women: A Thesis and A History). Через минуту из корпуса вышел их однокурсник мистер Сандерсон, открыл ворота и проводил женщин внутрь. Это был смелый поступок. Издевательства и улюлюканье продолжались, даже когда женщины вошли в класс анатомии.
В этот момент в зал втолкнули овцу. Бедную Мэйли назвали в честь овечки из стихотворения Роберта Бёрнса[3]. При виде животного преподаватель, доктор Хэндисайд, пришел в ярость. «Пусть овца останется здесь, — сказал он. — У нее больше мозгов, чем у тех, кто ее сюда притащил».
Когда занятие закончилось, женщины отказались выходить из класса через заднюю дверь. Их сопровождали сочувствующие однокурсники, и они добрались до дома «невредимыми, хотя доблестные враги швыряли в нас комья грязи», по словам Джекс-Блейк. На следующий день однокурсники палками разогнали толпу зевак, которые собрались поглумиться над девушками. Так продолжалось несколько дней, пока «буяны» не осознали, что их тактика не сработает.
Откуда такая агрессия? София и ее однокурсницы хотели стать врачами — но в то время эта профессия была доступна только для мужчин. Конечно, женщина могла быть медсестрой, т. е. ухаживать за больными, но медицинская премудрость была прерогативой мужчин. За два года до этого в Лондонском университете женщин впервые приняли в бакалавриат, однако им выдавали не диплом, а «сертификат о квалификации». Что‑то менялось: женщины претендовали сначала на высшее образование, а затем и на профессиональные позиции для среднего класса.
Холодноватая проза Софии Джекс-Блейк не дает полного представления о том, как страшно было в тот день в Эдинбурге. Ее слова заставили меня вспомнить, как плевками и издевками встречали в 1950‑е годы на юге США первых темнокожих студентов, пришедших в школы для белых. И в том, и в другом случае произошла десегрегация образования — его открыли для групп, прежде исключенных из процесса обучения или направлявшихся в учреждения ниже уровнем. Трудно представить, как тяжело обучаться в таком враждебном окружении.
София и ее однокурсницы получили известность как «Эдинбургская семерка», или Septem contra Edinam (Семеро против Эдинбурга). Они стали первыми студентками очного отделения бакалавриата университета в Великобритании.
История «Эдинбургской семерки» — это история достойных поражений и неожиданного успеха. А начиналась она с простого требования.
*
Всё, чего она хотела, — «справедливость без привилегий».
В эссе, опубликованном в 1869 году, 29‑летняя София Джекс-Блейк утверждала, что женщины естественно предрасположены к занятиям медициной, поскольку испокон веков ухаживали за больными. София, дочь преуспевающего адвоката, получила домашнее образование, а затем обучалась в частных школах в Гастингсе, недалеко от дома. Затем она стала студенткой Королевского колледжа в Лондоне, где зародилась ее «страстная дружба» со сторонницей общественных реформ Октавией Хилл, и София осталась там преподавать математику[4].
В эссе о правах женщин «Три гинеи» (Three Guineas) Вирджиния Вулф упоминает Софию как пример «великой викторианской битвы между жертвами патриархальной системы и патриархами — битвы дочерей против отцов». Отец давал ей 40 фунтов в год, но запрещал брать деньги за преподавательскую работу. Вулф представляет, как отец Софии говорит ей, что ждать оплаты труда — «ниже ее достоинства». А София отвечает: «Но почему нет? Вы мужчина, отец, вы выполняли работу и получали деньги, и никто не считает это позором, а напротив, честным обменом». Она говорит, что ее брат Том зарабатывает на жизнь, работая адвокатом. «Ах, — отвечает отец, — Том содержит жену и детей. Но ты, моя дорогая дочь, — совершенно другое дело! Ты ни в чем не нуждаешься и знаешь, что (насколько это в моих силах) нуждаться не будешь». Ее отец ожидал, что София будет полностью зависеть от него, а потом от мужа. Это был не просто щедрый жест, как могло бы показаться: условием его щедрости была ее покорность.
Но София, упрямица, была готова скорее расстроить отца, чем подчиниться его благожелательной диктатуре. Во время поездки в Америку она посетила детскую больницу в Бостоне и познакомилась с одной из первых женщин-врачей, Люси Эллен Сьюэлл, которая работала ординатором в Госпитале для женщин и детей в Новой Англии. Вот такой жизни хотела для себя София.
Но была одна загвоздка. Для работы врачом ей нужно было получить медицинскую квалификацию в университете. Закон о медицине 1858 года был призван отпугнуть мошенников и шарлатанов, но имел неприятный побочный эффект: он давал право сертифицировать врачей только медицинским школам Британии, а туда не принимали женщин. Как пишет Джекс-Блейк, закон «создал почти непреодолимый барьер для доступа женщин к официальной медицинской практике».
Но это не мешало им пытаться. В 1860 году Элизабет Гарретт Андерсон, после того как была отвергнута всеми колледжами, нашла лазейку в законе. Она поступила в Почтенное общество фармацевтов, лондонскую ливрейную компанию, которая в своем уставе обещала экзаменовать любого кандидата, завершившего ее курс обучения. Гарретт Андерсон пришлось оплачивать частное (и дорогостоящее) обучение, так как ее не допустили ни на один курс. Когда она наконец получила место в больнице Миддлсекс (за которое тоже пришлось побороться), то сдавала устный экзамен вместе с мужчинами и выступила «слишком хорошо», по словам Софии Джекс-Блейк, «тем самым обрекая себя на гнев мужчин, которые потребовали от нее покинуть больницу».
Гарретт Андерсон получила лицензию на врачебную практику. Она стала одной из семи кандидатов, экзаменованных Обществом фармацевтов в 1865 году, и получила более высокие баллы, чем шесть других кандидатов-мужчин. Но триумф ее был недолгим. В кратчайшие сроки было принято правило, запрещавшее студентам-медикам проходить обучение в частном порядке. Женщин снова исключили из профессии.
Это иллюстрирует обычный сценарий в истории сексизма. Все настаивают, что женщины не в состоянии что‑то сделать; когда одна из них тем не менее это делает — правила меняются. На Олимпийских играх стендовая стрельба разрешалась для обоих полов, пока 24‑летняя китаянка Чжан Шань в 1992 году не завоевала золотую медаль. Она не смогла отстоять свой титул: на следующих Играх, четыре года спустя, стрелковую программу разделили, и стендовая стрельба была разрешена только мужчинам. В 2016 году было проведено 9 соревнований по стрельбе у мужчин и 6 у женщин. Когда Кэтрин Свитцер незаконно пробежала Бостонский (мужской) марафон в 1967 году, хотя считалось, что бег на длинные дистанции опасен для женщин, Союз любительского спорта запретил женщинам участвовать наравне с мужчинами во всех своих соревнованиях.
Лазейка, найденная Элизабет Гарретт Андерсон, больше не годилась, и Софии Джекс-Блейк нужно было получить допуск в университет. Необходимо было оспорить правила, исключавшие женщин. Она выбрала Эдинбург, считавшийся более прогрессивным городом, но ее первую заявку отклонили. Весной 1869 года она разместила объявление в газете Scotsman, призывая других женщин присоединиться к ней. Откликнулись четыре девушки, и летом они подали заявления еще раз. Позже к ним присоединились еще две девушки, и сформировалась «Эдинбургская семерка». На этот раз университет позволил им поступить. Формально они могли присутствовать на занятиях и обучаться до получения диплома, с единственной оговоркой — отдельно от мужчин. А это означало отдельные лекции, которые они должны организовать самостоятельно, и, естественно, более высокую плату за обучение. Это мало походило на ту «справедливость без привилегий», которой требовала Джекс-Блейк.
Семь женщин столкнулись с целым рядом проблем, которые знакомы всем, кому приходится отстаивать женские права. Отдельные профессора (мужчины) проявляли к ним сочувствие и предлагали помощь. Другие были настроены враждебно: один профессор сказал Софии, что «не может себе представить, чтобы приличной женщине захотелось изучать медицину, а уж о леди не может быть и речи». Большинству же преподавателей было всё равно. «Они не хотели превышать свои полномочия и добиваться исключения женщин, но их настораживал масштаб и новизна предполагаемых изменений», — писала Джекс-Блейк.
Именно это большинство зачастую доставляет активистам наибольшие неприятности: вспомним, как мужчина, который ничего не сделал для женского избирательного права, сказал Миллисент Фосетт, что не станет помогать воинствующим суфражисткам, а Тесс Джилл говорили, что обслуживание в баре не настолько существенно, чтобы беспокоить суд. Когда София начала свою кампанию, доктор Джон Браун, брат одного из эдинбургских преподавателей, написал в Scotsman, что женщины должны быть «так же вольны учиться и заниматься медициной, как и мужчины», но «отличается степень необходимости».
Безразличие — это территория консерватизма. Если нет перемен, торжествует статус-кво, и это устраивает тех, кому он удобен. Вопрос о приоритетах часто используют против феминисток, подразумевая, что предмет их сегодняшних забот — несерьезная проблема. А по‑настоящему важно сейчас что‑то другое (обычно то, чем ваш оппонент не занимается).
Одним из самых памятных моментов в моем развитии как феминистки стало чтение работы Деборы Кэмерон о языке. В ней показано, как сексизм имплицирован в словах, которые мы используем, будь то гендерно окрашенные эпитеты, такие как «визгливая» или «властная», или то, что до 1970‑х годов женщины не могли добиться именования «миз», которое не указывало на их семейное положение. По отдельности каждый из этих примеров может выглядеть несущественным, но все вместе они незаметно формируют нашу концепцию реальности. Кэмерон была рада по приезде в Оксфорд обнаружить, что там существует языковая политика «унисекс», но расстроена тем, что оказалась одной из «двух с половиной женщин на своем факультете»[5]. Впрочем, я навсегда запомнила один пассаж: «Я бы ни за что не сказала, что язык — это «несущественно» и «отвлекает» от более важных вопросов, — пишет она в книге «Язык и сексуальная политика» (On Language and Sexual Politics). — Возможно, есть и более важные вопросы, но политическая борьба неизбежно идет на многих фронтах одновременно. К вам не прилетит феминистская фея и не скажет: «Можно получить несексистский язык или равную оплату труда — чего вы хотите в первую очередь?»»
Вот почему феминистки должны быть неудобными. Мы бросаем вызов нашим здравомыслящим союзникам, раздражающим критиканам и прямым оппонентам. Всем им нужно отвечать по‑разному, но это не должно сбивать нас с толку. Джон Браун, который мог стать квалифицированным врачом в конце XIX века, не чувствовал необходимости изменить систему. Но София Джекс-Блейк, у которой такой возможности не было, хотела этого. Она осознавала, что, если не остановится, апатия окружающих постепенно перерастет в антипатию. И она была права.
[1] До Черной пятницы суфражисток оставалось еще 40 лет.
[2] Элизабет Сиддал (1829–1862) — художница, поэт и натурщица, послужившая моделью для множества работ художников-прерафаэлитов. Если искусство требует жертв, то она оказалась образцовым жертвенным агнцем. Когда она умерла в возрасте 32 лет, ее муж Данте Габриэль Россетти в порыве горя и раскаяния положил ей в гроб тетрадь своих стихов, не сохранив копий. Спустя 8 лет могилу Элизабет вскрыли ради извлечения рукописи, и в 1870 году юношеские стихи Россетти были опубликованы.
[3] Поскольку Мэйли принадлежала факультету, в будущем ее, скорее всего, ожидал операционный, а не обеденный стол.
[4] Позднее партнершей Джекс-Блейк стала ее коллега-врач Маргарет Тодд; написанная ею биография Софии была опубликована в 1918 году.
[5] Подозреваю, что половина — это скорее работница на полставки, а не чей‑то гипсовый бюст.
Источник:
