Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Кирилла Кобрина «На пути к изоляции. Дневник предвирусных лет (+ карантинный эпилог)».
Перед тем как вирус SARS-CoV-2 отправил человечество под домашний арест, историк и писатель Кирилл Кобрин проводил время в постоянных перемещениях — между Внутренним Китаем и Заполярной Норвегией, американским Средним Западом и русским Поволжьем, между Ригой, Лондоном, Санкт-Петербургом и другими точками на карте. Во время этих поездок Кобрин вел дневник, фиксируя в нем сложившийся культурный и политический контекст эпохи, в конечном итоге приведший к нынешней изоляции. Размышляя о вещах, артефактах, текстах и музыке, встречавшихся на его пути в последние три с лишним года, автор оставляет нам детальное описание ушедшего мира предковидной эпохи. А что же нас ожидает в новые времена — преодоление угроз или конец света? Станет ли мир после пандемии честнее и правильнее? Извлечем ли мы из всемирной катастрофы уроки солидарности, бережливости и человечности? Отвечая на эти вопросы с присущим ему скепсисом, автор приглашает читателя к диалогу, а возможно, и спору о том, что с нами происходило недавно и что будет теперь.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
6 апреля 2019 года
«Жизнь подражает искусству больше, чем искусство — жизни», — писал Оскар Уайльд в эссе The Decay of Lying. Набоков переделал эту сентенцию — лишь на первый взгляд парадоксальную — в свое «Жизнь иногда рабски подражает искусству», упустив главное в уайльдовском mot, упустив мысль. Причем мысль сильную, живую, мысль скорее социальную, нежели ленивое размышление холеного эстета (которым ни Оскар, ни Владимир не были, конечно, однако первый хотел таковым выглядеть — и выглядел, а второй хоть и хотел, но не вышло). Уайльд развивает рассуждение на конкретном примере, ему отчасти еще современном; речь идет о типе красоты, прозванной «прерафаэлитской», и о ее влиянии на умы — и особенно на внешний вид — некоторых представителей британской публики. «Современная Англия имела возможность воочию убедиться, как некий странный и завораживающий тип красоты, придуманный и развиваемый двумя художниками с ярким воображением, настолько повлиял на Жизнь, что куда ни пойдешь — на частную выставку или в художественный салон, — везде попадаются эти загадочные глаза россеттиевской мечты, высокая точеная шея, странная угловатая челюсть, распущенные оттеняющие кожу волосы, что он так пылко любил, очаровательная женственность из «Золотой лестницы», цветущие уста и утомленная миловидность из «Laus Amoris», страстно-бледное лицо Андромеды, тонкие руки и гибкая красота Вивьен из «Мечты Мерлина». И так было всегда. Великий художник создает тип, а Жизнь пытается скопировать его и воспроизвести в популярной форме, как предприимчивый издатель. <…> У них (древних греков. — К. К.) было ощущение, что реализм уродует людей, и они были совершенно правы. Мы стараемся улучшить условия жизни нации с помощью чистого воздуха, солнечного света, качественной воды и отвратного вида коробок, задуманных как улучшенное жилье для низов. Всё это улучшает здоровье, но не создает красоту. Для нее требуется Искусство…» Сюжет получается удивительный, не правда ли? Россетти и Ко в середине — второй половине XIX века делают «красивое искусство» для нового британского среднего класса, создавшего монструозную по тем временам индустрию новых городов Средней и Северной Англии, вроде Манчестера и Шеффилда. Искусство это апеллирует к миру, как бы не имеющему никакого отношения к дымящимся трубам и отблескам адского пламени литейных цехов, оно соблазнительно ностальгирует по ремесленно-рукодельному позднему Средневековью, обреченному и хрупкому, ностальгирует по духу и образам «Смерти Артура» Мэлори. Оно поставляет опиум эскапизма просвещенным заводчикам и торговцам, предлагает их женам и дочерям идеал Чахоточного Прекрасного, которому они будут с тихим воодушевлением следовать. Рабочие на заводах болеют и мрут от дыма, копоти, огня, машины отрывают им руки и ноги, а те, кто может себе позволить страдать по Красоте за вырученные за страдания пролетариев деньги, тоже болеют и мрут, ибо так предписано в артефактах, сделанных для их развлечения. Получается что-то вроде круга страданий и смерти — и денег и Красоты. Мрачная справедливость торжествует — из такого лабиринта не выбраться никому. Хотя, конечно же, выход есть — чистый воздух, солнечный свет и хорошая вода, не говоря уже о человеческих условиях жизни для тех, чей труд содержит весь данный цирк, но сие не имеет отношения к Красоте, сие есть Жизнь, уродливые коробки для пристойного проживания внутри. А Красота (читай: Искусство) — она о Смерти, что ли. Искусство почти неохотно подражает Жизни в том, что сохраняет хотя бы условную с ней связь, не отрывается от нее в астрал, вот и всё. А вот Жизнь жадно всматривается в Искусство, имитирует, обезьянничает. Жизнь пытается стать «красивой» — и тогда она оборачивается мертвечиной, густой штукатуркой на лице певца Кобзона, белизной и самоварным золотом убранства кремлевских дворцов, видами Монмартра, украшающими стены грязноватого пансиона в забытом Богом городке Гриннелл, штат Айова.
Последнее рассуждение я вертел в голове, наслаждаясь унылым завтраком в гостинице под названием «Счастливый Пушкин», что расположена на Английской набережной города Петербурга. В столовой комнате развешаны картины, изображающие то самого счастливого Александра Сергеевича, то сюжеты из сочинений счастливца. Вот кот, рядом — цепь, под толстым котовьим бочком — толстый ствол дуба. Всё очень красиво. А вот и предок Пушкина, знаменитый арап, идет в нежно-голубой дубленке с рыжими меховыми отворотами и воротником, с непокрытой головой под ручку с самим Петром Великим, император мороза не боится, он в длинном камзоле поверх белоснежной рубашки с кружевными отворотами рукавов, на шее — белоснежный же платок, взгляд диковатый, седеющие кудри отброшены назад невским ветром, правда, вот лицо подкачало, слегка похож правитель на комика из старой юмористической телепередачи «Городок». Впрочем, передача была питерская. Царь смотрит куда-то поверх курчавой арапской головы, немного скорбно, будто терпит боль, говорят, страдал от простатита. А вот сам предок Александра Сергеевича имеет лицо Александра Сергеевича, только красивое уж слишком, до неприличия. Отметим также забавный анахронизм: идут император с арапом по невской набережной, за спиной их то ли Кунсткамера, то ли дворец Меншикова, а еще чуть дальше — Адмиралтейская игла. Получается как в одноименном рассказе Набокова: вместо подлинной памяти и подлинной жизни — дамский роман, претенциозная чушь, китч. Мой отель — он шедевр этого дела. Потому стоит присмотреться к нему повнимательнее, ведь он же про красивое, про Красоту и про Жизнь, то есть вот и получается, что и про современный арт и его окрестности.
Начнем с названия. Отчего же счастлив наш Александр Сергеич? В карты ли ему свезло? Или сочинил что-то такое, после чего остается лишь хлопать себя по ляжкам да кричать: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Нет, нет и нет. Какие там сочинения? Знаем же мы, что вбежал он в русскую поэзию на тонких эротических ножках. Так что счастье ему, любострастнику, одно — и понятно какого свойства.
Потому отель мой есть по аспирациям и исполнению (но, надеюсь, не по утилитарному предназначению) бордель — с красными стенами и с соответствующей живописью, с тяжелыми большими кроватями — и, главное, каждый номер имеет женское имя. Моя комната зовется «Катей». Остальные — по-всякому, от «Аннетты» до «Марии Александровны» и «Каролины». Есть искушение счесть это двойной игрой — мол, прикрываясь так называемым донжуанским списком Пушкина, завели эстетский публичный дом, куда девушек набирают согласно соответствующим настоящим именам (а не заставляют, скажем, Кристину прикидываться Полиной), и каждая работает в комнате имени себя. Но данная идея сильно отдает временами крепостного права, особенно последними десятилетиями XVIII — первыми декадами XIX века; тогда просвещенные помещики не бежали подобных затей, думаю, какой-нибудь Николай Еремеевич Струйский мог придумать такое. Впрочем, он жил до Пушкина.
Думаю, здесь, на Английской набережной, дело обстоит не так. То есть не совсем так. Делали не бордель, а Прекрасное, Культуру, Историю. За всё это отвечает в данной конкретной стране Пушкин. Пушкин — прекрасен. Пушкин есть Культура. Пушкин есть История. А кто же еще? Соответственно, в городе Петра, в городе Пушкина, на той самой Английской набережной, что за углом от Новой Голландии, от дворца Бобринских, надо сделать отель под названием «Счастливый Пушкин» — ибо Пушкин просто обязан на том свете радоваться: всё удалось! Город стоит, государей уважают, держава на страх и уважение соседей возродилась, денежки у публики водятся (кое у какой ее части, конечно, но всё же), соответственно, всё отлично и пора начать, наконец, радоваться жизни самым красивым образом.
Я не иронизирую. Отель «Счастливый Пушкин» есть воплощение той самой культурной политики национальной идентичности, которую нынешняя российская власть противопоставляет современному искусству, самой идее современности. Ведь «современное искусство» — оно про социум и состоит из социального, оно принципиально «некрасиво»; как говорят дуры, мечтающие красиво гулять по красивому Монмартру в красивых широкополых шляпах, оно «неэстетично». Да и современность тоже некрасива — ибо она современность, ибо она жизнь, она живая. В районе «Счастливого Пушкина» современность присутствует: спешат по делам студенты и преподаватели Смольного колледжа, в Новом Адмиралтействе что-то такое происходит непонятное, но происходит, не строительство, конечно, но копошатся там люди, в конторах сидят тетеньки и дяденьки, ходят обедать в малозаметные столовки, кучкуются у подворотен гастарбайтеры, курят, смеются, почти у угла, у площади Труда с выходящим на нее дворцом великого князя Николая Николаевича — египетская кебабная. А вот и джентрифицированная Новая Голландия с ее пустоватыми затеями. Вообще, начало апреля, солнце, и для этого времени даже очень тепло — оттого всюду пыль, смешанная, как заметил один мой юный знакомый, со взвесью из высохших фекалий домашних животных и людей, ведь снег растаял и утек/испарился, а отходы жизнедеятельности организмов остались и носятся в воздухе. В общем, всё это жизнь — и джентрификация, и фекалии, и чудовищный трафик, и египетские кебабы. То есть, согласно классификации Оскара Уайльда, Жизнь. А Искусство (читай: Красота) — в отеле «Счастливый Пушкин». Оттого место это так важно, одно из столпов нынешней русской жизни. Один столп — Жизнь. Другой — Искусство. И первый больше подражает второму, нежели второй первому.
Источник:
