История Англии. Расцвет империи

Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют пятую часть «Истории Англии» знаменитого английского писателя Питера Акройда «Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до бриллиантового юбилея королевы Виктории» (перевод Виктории Степановой).

Повествование в этой книге начинается с анализа причин, по которым национальная слава после битвы при Ватерлоо уступила место длительному периоду послевоенной депрессии. Освещаются события времен Георга IV, чьим правительством руководил лорд Ливерпул, решительно настроенный против реформ, и правление Вильгельма IV, прозванного Король-моряк, чья власть ознаменовалась модернизацией политической системы и отменой рабства. Начало эпохе важнейших инноваций положило восшествие на престол королевы Виктории в возрасте восемнадцати лет. Всю страну охватил технический прогресс, появление среднего класса изменило облик общества, а научные достижения трансформировали старые взгляды Англиканской церкви и способствовали распространению светских идей. Интенсивная индустриализация принесла владельцам фабрик успех и процветание, но рабочие классы по-прежнему страдали в условиях плохого жилья, продолжительного рабочего дня и крайней нищеты. И вместе с тем это было время расцвета литературы: читатели получили возможность наслаждаться творчеством поэтов — Байрона, Шелли и Вордсворта, а также великих романистов XIX века: сестер Бронте, Джордж Элиот, Элизабет Гаскелл, Теккерея и Диккенса, с чьими произведениями стала ассоциироваться викторианская Англия. В политике экспансионизм уже не ограничивался самой Британией: к концу своего правления Виктория стала императрицей Индии, а Британская империя доминировала на большей части земного шара и подтвердила свое право считаться «владычицей морей».

Предлагаем прочитать фрагмент главы, рассказывающей о техническом прогрессе и вызванных им изменениях в жизни страны.

 

Пар и скорость

Первый пароход пересек Ла-Манш в 1816 году. При несильном ветре переход занимал 3–4 часа. Вскоре колесные пароходы начали ходить из Ньюхейвена в Дьепп, а также в Гамбург и Гетеборг. Первая железная дорога выглядела не слишком впечатляюще: рельсы тянулись всего на пару миль до соседней шахты. Принято считать, что по-настоящему век железных дорог начался в 1815 году. Именно тогда пар поднялся на новую высоту. Многие знают, что Джеймса Ватта вдохновил вид кипящего чайника, но немногие видели гравюру «Аллегория о значении силы пара»: Ватт дремлет на стуле в углу, а над ним в кольце пара встают картины фабрик, заводов и дымящих труб как предчувствие Новой Англии.

Пар наступал медленно. На гравюре 1809 года «Круговая железная дорога, или Железнодорожный цирк Ричарда Тревитика» изображен изобретатель и инженер, ведущий свой паровой локомотив по кругу перед толпой зрителей, словно дрессированного слона в цирке. Аттракцион назывался «Поймай меня, кто сможет». Правда, его главное значение прошло мимо публики.

Железная дорога олицетворяла, говоря словами того времени, «отмену времени и пространства». Сам ландшафт, казалось, изменился. Бескрайние густые леса давно исчезли, но теперь и поля, вересковые пустоши и сельские общины сокращались до небольших огороженных участков, освобождая место для новых железных дорог. Глазам иностранных путешественников английская сельская местность представала чем-то вроде большого сада с заборами и живыми изгородями, но далеко не везде она была одинаково живописной. Северные фабричные города, куда вскоре протянулись железные дороги, могли поспорить мрачностью с лондонскими трущобами с их грязным воздухом и отравленной водой. В некоторых сельских районах стены домов до сих пор возводили из глины, смешанной с дорожным щебнем, а крестьяне по-прежнему жили бок о бок со свиньями в крытых дерном хижинах. Все это было такой же частью Англии начала XIX века, как Хлебные законы и Георг IV. Вскоре поезда начали развивать такую скорость, что, проносясь мимо закопченных трущоб и шахтерских поселков, вы не могли отличить одно от другого.

Строительство железных дорог стало величайшим делом человеческих рук, осуществленным в примечательно короткое время. В 1825 году под руководством Джорджа и Роберта Стефенсонов открылась железная дорога, соединившая Стоктон и Дарлингтон, еще через пять лет заработала линия Манчестер — Ливерпуль. Магистральная ветка Стоктон — Дарлингтон, идущая от Шилдона до Стоктона, протянулась на 22 мили (ок. 35,5 км) — это была самая длинная на тот момент локомотивная колея. Ее использовали как дорогу общего пользования: по ней ходили товарные паровые поезда, конные рельсовые повозки и дилижансы. В начале любого большого предприятия бывают свои неувязки: паровая машина к этому времени была достаточно хорошо известна, как и металлические рельсы, по которым она совершала свои короткие путешествия, но никто не знал, как должен выглядеть железнодорожный вагон. Поначалу эту роль исполняли обычные дилижансы, поставленные на железнодорожные колеса, с отделением для багажа и решеткой для чемоданов на крыше. Длина такого вагона составляла около 20 футов (6 м), ширина — 6 футов (1,8 м), а высота — 6–7 футов (1,8–2,1 м); они были похожи на вагоны из «Алисы в Стране чудес», если бы «Алиса» в то время уже была написана.

Процесс набирал обороты. С конца 1844 года до начала 1849 года было проложено более 3000 миль (ок. 4830 км) железных дорог — для сравнения: в это же время появилось всего 172 мили (ок. 277 км) новых дорог и улиц. Количество поездок на поезде за этот период увеличилось с 33 до 60 млн.

Нет ничего удивительного в том, что все ярко выраженные приметы того периода так или иначе связаны со скоростью. О каналах забыли, заставы на дорогах сделались анахронизмом, сами дороги почти опустели. Кареты, коляски, брички, кабриолеты, двуколки, фаэтоны, повозки и телеги быстро уходили в прошлое. Но какой был смысл в скорости? Уильям Коббет однажды встретил крестьянку, никогда в жизни не выезжавшую за пределы своего прихода. Он восхищался ею и с горечью писал: «Появившиеся сейчас средства для перемещения человеческого тела из одного места в другое — проклятие этой страны, погубители промышленности, морали и, разумеется, счастья». Между тем свою окончательную форму обрела система лондонских доков: в 1816 году завершилось строительство Ост-Индского и Вест-Индского доков, а также Лондонского, Коммерческого и Суррейского доков.

Великое новшество — скорость — само по себе стало одной из самых удивительных особенностей жизни. Современник У. Р. Грег размышлял о том, на что похожа жизнь «без досуга и без пауз, жизнь в постоянной спешке, когда… у нас нет времени подумать о том, где мы были и куда собираемся пойти». Несомненно, на это жаловались многие поколения, которым выпало жить в эпоху масштабных перемен. Книга Томаса де Куинси «Английская почтовая карета», полная рассуждений о скорости и роке, едва успела выйти из печати, как ее обогнал мчащийся поезд. За год до публикации этого эссе Чарльз Диккенс в книге «Домби и сын» (1848) описал апофеоз железной дороги и линии, тянущиеся из Лондона в неизведанное будущее. Директор школы Рагби Томас Арнольд заявил в 1832 году: «За три десятка лет мы проживаем три столетия». К началу XXI века люди привыкли считать перемены неотъемлемой частью жизни, но в дни первых железных дорог перемены были подобны удару электрического тока. В 1833 году Булвер-Литтон заметил: «Любой век можно назвать эпохой перехода… переходы из одного состояния в другое никогда не прекращаются, но только в наше время мы можем увидеть этот переход собственными глазами». В том же году возник термин «ученый-естествоиспытатель».

Наступил, как это называл Карлейль, «век механики», и вскоре стали очевидны его закономерности. Он поощрял единообразие и анонимность. Он поощрял благо- пристойность и сдержанность. Это была эпоха быстрых действий и реакций: люди быстро ели, быстро работали, быстро одевались. Заглянув в глубины Темзы, вы могли увидеть туннель, строительство которого продолжалось уже четыре года, в окружении водолазных колоколов. Подняв взгляд вверх, вы видели в небе наполненные водородом шары. Скоро совсем исчезнут измученные лошади и пьяные почтовые кучера, больше не будет слышно крика «Поберегись!», когда дилижанс выезжает с постоялого двора. Всё вокруг стремилось вперед.

Ральф Уолдо Эмерсон в эссе «Английские черты» (English Traits; 1856) заметил: «Шахты, кузницы, фабрики, пивоварни, железные дороги, паровой насос, паровой плуг придали механическую регулярность всем привычкам и действиям людей». Паровой двигатель стал символом эпохи, и многие рассуждали о том, какой пользы можно было бы ожидать, если бы люди умели работать, как машины. Что ж, это можно назвать прогрессом.

То была эпоха, когда осуждать прогресс считалось немодным и неправильным, особенно после того, как в конце 1840-х годов широкой публике стало известно о существовании электричества. Значение электричества как средства материального прогресса и увеличения производственной мощности быстро стало очевидным. Идея соединения электрической культуры с индустриальной машинной культурой представлялась бесконечно многообещающей. Гальваническая батарея, изобретенная в начале XIX века, и сделанное в 1820 году открытие о том, что электрический ток создает магнитное поле, дали людям новые способы воздействовать на природу и контролировать ее. Викторианцы были родоначальниками науки, свидетелями науки, демонстраторами науки и толкователями науки. Тех, кто занимался наукой, считали чем-то средним между чародеями и цирковыми артистами, а электричество стало главной приметой эпохи и предметом бесконечного изумления и восторга. В Национальной галерее практических наук можно было увеличить блоху до размеров крупного слона и понаблюдать за тем, как электрический угорь оглушает свою добычу. (Когда угорь издох, об этом написали во многих газетах.) Рождественские лекции Фарадея торжественно открылись в 1825 году. В ноябре 1845 года этот провидец объявил, что свет, тепло и электричество «всего лишь модификации одного великого универсального принципа».

Если мир можно было рассматривать как электрическую схему, то ученый становился ее интерпретатором и, может быть, эксплуататором. Тексты XIX века полны рассуждений о силе и мощности. Вошедший в моду месмеризм опирался на утверждение о том, что состоянием и поведением человека можно управлять с помощью невидимого электрического флюида, создающего «животный магнетизм», который связывает одного человека с другим. Английский физик Джеймс Джоуль называл электричество «этот изумительно оживленный стихийный огонь».

В этот период теории тепла, скорости света и электричества были тесно связаны с динамической природой энергии. Все представляло собой единое целое. Эти теории, в свою очередь, рождали гипотезы о власти и доминировании в социальных и сексуальных отношениях. Концепция политического и социального «строя» возникла в 1840-х годах, и с самого начала в обсуждении всплывали такие понятия, как «динамика системы», «силовые поля» и «центры притяжения». Вполне объяснимо, что английский вклад в науку того времени был сделан в первую очередь в области физики и анализа энергии: весь мир вращался вокруг электричества, магнетизма, электромагнетизма и термодинамики. Возникли специализированные исследовательские общества, такие как Лондонское электротехническое общество, появилось новое поколение профессиональных ученых. В ходе одного весьма плодотворного эксперимента исследователи подвергли воздействию электрического тока свежий труп повешенного, от чего «все его мускулы ужасающим образом одновременно пришли в действие, на лице поочередно изобразились ярость, ужас, отчаяние, тоска, жуткие ухмылки. Несколько зрителей были вынуждены покинуть помещение, поддавшись панике или приступу дурноты, а один джентльмен потерял сознание».

Здесь мы почти заходим на территорию романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818), в котором человек становится своего рода механизмом, вызванным к жизни с помощью электричества. Это тоже был один из символов XIX века: фабричных рабочих нередко представляли почти такими же машинами, как станки, которые они обслуживали, по сути, всего лишь «гальванизированными трупами». Машины несли с собой порядок, контроль и дисциплину.

В 1836 году экспериментатор Эндрю Кросс заметил, что на поверхности камня, долгое время находившегося под воздействием электрического тока, появились насекомые. Ученый пришел к выводу, что их на самом деле создало электричество. Он сообщил: «На двадцать восьмой день насекомые задвигали лапками и через несколько дней после этого начали отделяться от камня и в беспорядке перемещаться по поверхности, хотя в целом они не слишком стремились к движению, особенно сразу после зарождения». Это было так же ужасно и отвратительно, как сообщение об оживленном трупе, и вызвало такую же реакцию. Местные фермеры, полагая, что электрические насекомые испортили их урожай, провели в окрестностях ритуал экзорцизма. Помимо того что это исследование от начала до конца могло быть изощренной мистификацией, высказывалось предположение, что эти существа были случайно попавшими на оборудование сырными или пылевыми клещами. Эксперимент больше не повторяли.

Итак, если электричество было живой силой, значило ли это, что механизмы тоже могут ожить? «Ни один класс существ, — писал Сэмюэл Батлер в романе «Эревон» (Erewhon; 1872), — никогда еще не прогрессировал с такой скоростью. Не следует ли нам бдительно наблюдать за ними в настоящий момент и контролировать происходящее, пока это еще в наших силах? И разве не нужно для этого уничтожить самые современные машины, которыми мы пользуемся сейчас, хотя принято считать, что сами по себе они безвредны?» Угроза представлялась вполне реальной. «Изощренность конструкции механизма» могла способствовать развитию машинного языка, столь же сложного, как наш, который «позволил бы им ежедневно овладевать все новыми навыками и давал все больше возможностей для самоуправления и самостоятельного действия, превосходящих любой интеллект… Если машина способна систематически воспроизводить другие машины, мы, несомненно, можем сказать, что у нее есть репродуктивная система». Далее приводились сходные доводы, в точности повторяющие опасения гораздо более позднего времени.

Легче всего понять все это в контексте теологии XIX века — наука как великий зажженный светильник, предмет всеобщего поклонения. Храмами нового божества были викторианские выставочные залы, Галерея Аделаиды в Лоутер-Аркаде и Политехнический институт на Кавендиш-сквер. Здесь можно было увидеть паровую пушку, ферроэлектрический шар и оксигидрогеновый микроскоп. Для демонстрации возможностей колесного парохода выкопали 70-футовый (ок. 21 м) канал. Коллекция отличалась крайней эклектичностью: в нее входило, например, «оружие, которым был убит капитан Кук, отнятое у аборигенов Оуайхи». Это показывает, что даже в 1840-х годах элементы научного прогресса воспринимались скорее как чудеса и диковинки, чем как открытия, сделанные людьми. У них не было собственного эпистемологического статуса. С тем же успехом экспонаты выставки можно было рассматривать как потребительские товары, наподобие тех, что заполняли недавно появившиеся торговые галереи. Машины и механизмы, до этого встречавшиеся только в мастерских и на фабриках, постепенно занимали свое место в повседневной жизни.

В 1830 году индустриализация в Англии набирала обороты быстрее, чем в любой другой стране. На таком же высоком уровне держался английский экспорт: страна производила 80 % европейского угля и 50 % европейского железа. Все паровые двигатели в мире делали в Англии.

В 1832 году Натан Ротшильд заявил, что Англия служит «банком для всего мира. Все сделки, заключаемые в Индии, Китае, Германии и во всем мире, направляются сюда и совершаются в этой стране». Впрочем, эти выкладки не вполне отражают истину. Это своего рода бухгалтерская книга, и в ней ничего не говорится о реальной жизни Лондона и всей страны. Олтон Локк, герой одноименного романа Чарльза Кингсли, вспоминал, каким был Лондон в этот период расцвета: «Я кокни и живу среди кокни… Мое первое воспоминание — это пригородная улица, мешанина стоящих вплотную домишек и лавчонок, каждая из которых словно задалась целью перещеголять соседей своим причудливым уродством». Бог сделал его кокни с особой целью — «чтобы я мог научиться сочувствовать несчастным, которые всю жизнь, от колыбели до могилы, проводят в тесноте вонючих чердаков и мастерских, впивают болезнь с каждым вздохом, запертые в своих темницах из кирпича и железа, укрытые погребальным саваном тумана и ядовитого дыма. Я испил до дна ту чашу, из которой пили они». Говорил ли им кто-нибудь, что их город, бесформенный, бесцветный и безжизненный, был банком для всего мира?

Источник: polit.ru