Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу профессора славистики Амстердамского университета Эллен Руттен «Искренность после коммунизма. Культурная история» (перевод Андрея Степанова).
Новая искренность стала глобальным культурным феноменом вскоре после краха коммунистической системы. Ее влияние ощущается в литературе и журналистике, искусстве и дизайне, моде и кино, рекламе и архитектуре. В своей книге историк культуры Эллен Руттен прослеживает, как зарождается и проникает в общественную жизнь новая риторика прямого социального высказывания с характерным для нее сложным сочетанием предельной честности и иронической словесной игры. Анализируя этот мощный тренд, берущий истоки в позднесоветской России, автор поднимает важную тему трансформации идентичности в посткоммунистическом, постмодернистском и постдигитальном мире. Она также стремится ответить на вопрос, как и почему уникальная российская художественная и социальная рефлексия сформировалась под влиянием коллективной памяти, коммодификации и медиализации культуры, как дебаты о новой искренности в постсоветском русскоязычном пространстве слились со всеобщим призывом к «возрождению искренности». Работая на пересечении истории эмоций, теории массовых коммуникаций и постсоветских исследований, автор по-новому осмысляет современную культурную реальность, оказывающую глубокое воздействие на творческую мысль, художественную активность и образ жизни практически по всему миру.
Предлагаем прочитать начало одной из глав книги.
Глава третья. «Я лично дважды прослезился»
Искренность и жизнь в посткоммунистическом мире
Искренность как средство справиться с постсоветской травмой — эта целительная функция продолжала действовать вплоть до недавних пор. Так, например, в феврале 2010 года арт-критик Виктор Мизиано отозвался о творчестве Владимира Дубосарского и Александра Виноградова как о «Новой Искренности», выступающей в роли «второй «оттепели»»: она «явно представляет собой не что иное, как попытку открыть хотя бы какие-то ценности» перед лицом советской истории[1].
В то же время к концу XX века понятие искренности стало появляться в совсем других — и при этом в менее исторически нагруженных — контекстах. Данная глава открывается обзором новых направлений в посткоммунистических интерпретациях искренности, что предваряет переход к одной особенно важной риторической тенденции, в которой искренность увязывается с размышлениями о постсоветской социально-экономической жизни. Анализируя деятельность всё более растущей группы художников, писателей, режиссеров и музыкантов, сознательно ориентирующихся на «искреннее» творчество, я уделю особое внимание одной в равной степени спорной и известной литературной фигуре: писателю Владимиру Сорокину. На рубеже веков, а также в начале и середине 2000-х годов его призывы отказаться от деконструктивистских установок вызвали оживленные критические дебаты, в которых ведущее место занимали вопросы, так или иначе связанные с искренностью. Вместо того чтобы служить инструментом, помогающим справиться с прошлым, понятие искренности здесь активно использовалось для осмысления настоящего — и для описания социально-экономических проблем в посткоммунистическом мире в особенности.
1990-е и 2000-е годы: построение канона новой искренности
Во «Введении» и в первой главе этой книги я показала, как в начале 1990-х годов постепенно разворачивалось глобальное осмысление постпостмодернизма. За прошедшее с тех пор время трактовки «новой», «поздней» или «постпостмодернистской» искренности распространялись во многих странах и охватывали всё новые и новые творческие сферы.
Помимо тех областей, которые я затронула в предыдущей главе, — литературы, музыки, анимации, пластических искусств, кино, журналистики, — в их число вошли телевидение, комиксы, социальные медиа, а также промышленный дизайн и индустрия моды[2]. Показательной для огромной вариативности явлений, к которым с течением времени стала применяться риторика новой искренности, была статья о «гикской «новой искренности»», помещенная в 2010 году в журнале Wired[3].
Ее автор — журналистка Анджела Уотеркаттер — одновременно представила популярный американский сериал «Хор» (Glee), певицу Леди Гагу и президента Барака Обаму как символы постиронической искренности[4].
Не менее разнообразными оказывались социальные контексты, в которых начиная с 1990-х годов в разных регионах мира возникали различные понимания «новой искренности». Возродившаяся искренность первоначально выступала как альтернатива постмодернистской культуре, но со временем ее адепты стали представлять ее также как ответ на конкретные политические сдвиги, селебрити-культуру, консюмеризм, финансовый кризис, медиатизацию и дигитализацию.
В России в 1990-х и 2000-х годах мне встречались упоминания о возрожденной искренности, распространявшиеся на особенно разнообразный спектр социальных и художественных практик. Произведения искусства, литературные тексты, фильмы, театральные пьесы, классическая и поп-музыка, модные бутики, блоги, телепрограммы[5], даже мультперсонаж «Масяня» неоднократно причислялись к числу типичных примеров «новой» или «постпосткоммунистической» искренности[6].
Точку зрения критиков на эту возрожденную «междисциплинарную» искренность иллюстрирует эссе Дмитрия Бавильского «Об искренности в искусстве». «Мои самые сильные эстетические впечатления последнего времени, — писал он в 2005 году, — так или иначе связаны с искренностью.
<…> Так что впору говорить о «новом сентиментализме». Тем более что именно так пытаются охарактеризовать то, что делает, ну, например, Евгений Гришковец. <…> Сначала у Гришковца были берущие за душу моноспектакли. Потом пьесы, которые ставили другие. Потом подошла очередь пластинок, теперь вот книг. И всё, что Гришковец делает — он делает очень искренне. <…> Затем новая пластинка Земфиры.
<…> Ее пластинки — не «театр песни», но дневник (оттого и веришь), зарифмованное и пропетое ЖЖ <…> Упомянув Земфиру, невозможно пройти и мимо Ренаты Литвиновой.
<…> …еще один матерый человечище современной поп-сцены.
<…> Демонстративная искусственность образа, в котором тем не менее прочитываешь некую непосредственность: да, я не дива, но я буду такой. <…> Так выстраивается ряд под условным названием «За искренность в искусстве»»[7].
Эссе Бавильского — хорошая отправная точка для исследования риторики искренности в 1990-х и начале 2000-х годов. Наблюдая новую искренность одновременно в театре, музыке, литературе и кино, автор разделяет тот междисциплинарный подход, который доминировал в суждениях на эту тему в данный период. При этом, причисляя к своему канону новой искренности различные иконы постсоветской поп-культуры, Бавильский также указывает на взаимосвязь искренности с тем процессом селебрификации — то есть создания культа звезд, — который будет нас особенно интересовать в дальнейшем[8].
Литература: постпостмодерн и ярлыки новой искренности
В 1990-х и начале 2000-х постпостмодернистская риторика быстро завоевывала популярность. В России наибольшее количество обращений к «постконцептуализму» или «постпостмодернизму» происходило в той области, которая интересует меня прежде всего, — в литературе. В предыдущей главе мы видели, как в конце 1980-х и начале 1990-х годов несколько русских писателей и критиков выступили за «новую искренность» или «критический сентиментализм». Начиная с этого времени число приверженцев новой культуры чувств росло в геометрической прогрессии. Их голоса сливались с голосами более широкого круга авторов, критиков и ученых, провозглашавших наступление в России эпохи позднего постмодернизма, или постпостмодернизма. Вот в общих чертах некоторые из их ключевых тезисов:
• в 1993 году влиятельный поэт и критик Михаил Айзенберг определил постсоветскую реальность как «постконцептуальную», а задачу современной поэзии как «преодоление кавычек»;
• в 1997 году критик Вячеслав Курицын объявил «конец героической эпохи постмодерна» и появление в русской литературе «постпостмодернизма»;
• в 1999 году Марк Липовецкий ретроспективно диагностировал «кризис» постмодернизма и усмотрел «новый гуманизм» в сочинениях 1990-х годов;
• наконец, в 2001 году поэт Дмитрий Кузьмин — еще одно знаковое имя в русской литературной критике XXI века — очертил контуры «постконцептуалистского» канона в новой русской поэзии, которая выдвигает на первый план «прямое лирическое высказывание», признавая в то же время «невозможность такого высказывания»[9].
К этому списку можно добавить еще много примеров кристаллизации идеи о том, что постмодернизм находится в кризисе и что развиваются новые литературные течения.
Неудивительно, что в литературном ландшафте, окрашенном в постпостмодернистские тона, риторика (новой) искренности стала звучать всё чаще. В 1980-х и начале 1990-х годов призывы Пригова и Эпштейна к новой искренности были исключениями, однако начиная с середины 1990-х годов это понятие подхватывают все новые литературные критики. Со временем всё большее число литературоведов использует его для указания на то, что определенные авторы или тексты противостоят постмодернистскому типу сознания. Яркий пример — Наталья Иванова, уже упомянутая в предыдущей главе. В 1998 году она утверждала, что постмодернизм — поэтика «вялая, скучная, вязкая», и возлагала надежды на «литературу «вольного дыхания» или «новой искренности»»[10]. В качестве представителей этой новой словесности Иванова называла поэтов Льва Рубинштейна и Сергея Гандлевского[11].
В 2000-х годах фраза «новая искренность» стала вызывать еще больший интерес у литераторов. Насколько модным это понятие стало в конце 2000-х годов, иллюстрируют интервью, специально взятые мной у двух литераторов в мае 2009 года на литературном вечере в галерее «Винзавод». Илья Кукулин — который публично выразил свое мнение о «новой искренности» несколькими годами ранее[12] — отозвался о «новой искренности» как о «любопытной» тенденции, но заметил, что это понятие систематически употребляется «без теоретической рефлексии» и остается «нерешенным» в качестве историко-литературной проблемы[13]. Другой посетитель того же вечера, прозаик Евгений Попов, на мой вопрос отозвался с энтузиазмом: по его мнению, новая искренность — главная, набирающая силу тенденция в современной русской литературе[14]. Позднее в том же году Попов прислал мне по электронной почте свою вступительную заметку к подборке текстов, напечатанных в литературном журнале «Октябрь». В сопроводительном письме Попов объяснил, что тематическая подборка объединяет авторов, принадлежащих к «небольшому кругу писателей «новой искренности», которые с каждым годом всё увереннее и увереннее заявляют о себе»[15]. Как выяснилось, «новая искренность» в понимании Попова резко отличается от того, что понимал под этим термином Пригов в 1980-х годах. Искренность Попова бросала вызов ряду современных тенденций, в диапазоне от сатирической литературы до постсоветского гламура. Протест был направлен отчасти против бульварной литературы, а отчасти представлял собой ожесточенные нападки на пресловутый постмодернистский релятивизм: Попова не устраивали «как бы апокалиптические авторы», которые «пугают как бы подмигивая и пришепетывая: я, господа, ужас и макабр описываю, я — крутой интеллектуал, я матом ругаюсь, но вы же понимаете, товарищи, что всё это — понарошку и к действительности отношения мало имеет, мы ж с вами люди просвещенные, политкорректные, одной крови, да?»[16].
Позаимствовав у Пригова понятие «новая искренность», Попов переработал ее в антипостмодернистскую тираду, чей неприкрытый сарказм уводит нас далеко от первоначального приговского смысла. Подобное отдаление от исходного дискурса мы видим с течением времени и во многих других концептуализациях возрожденной искренности. Фактически, к середине 2010-х годов литературный тег «новая искренность» стал настолько популярен, что критики неоднократно жаловались на его совершенно различное — и, соответственно, теоретически непоследовательное — использование.
Именно об этом говорил и Кукулин во время нашей встречи на «Винзаводе». Кукулин высказал озабоченность, которую уже некоторое время испытывали его коллеги. В 2000 году писатель и критик Леонид Костюков был уже настолько раздражен отсутствием ясности в риторике новой искренности, что гневно восклицал: «Как понимать теперь новую искренность при всей благожелательности и настроенности на серьезный диалог? <…> Мы вынуждены… прийти к выводу об окончательной девальвации слова… В этом «лего»-подобном словоблудии можно заменить Скородумову на Данилова <речь идет о двух поэтах, чьи имена критики связывают с данным термином>, а искренность — на гуманизм»[17].
В 2002 году Дмитрий Кузьмин — который тогда же отметил «постконцептуалистский» поворот в русской литературе — указывал на аналогичное несоответствие, пародически используя наш термин в названии поэтической антологии «Легко быть искренним»[18]. Несколько лет спустя историк культуры Ирина Каспэ — я ограничусь этим последним важным примером — подтвердила и дополнила инвективы Костюкова и Кузьмина. В статье, опубликованной в «Новом литературном обозрении», она осуждала литераторов за то, что они пренебрегают концептуалистскими корнями понятия «новая искренность». По словам Каспэ, оно, попав в руки критиков, приобрело неустойчивое «плавающее» значение.
Со временем, по ее словам, они превратили «новую искренность» из сложного концептуального понятия в ярлык, обозначающий поэзию, целью которой является беспроблемная «предельная степень литературного самообнажения, публичная демонстрация самого интимного».
Каспэ правильно указала на инфляцию в использовании данного понятия. С начала 1990-х годов и до настоящего времени риторика новой искренности постоянно звучала на литературных сценах от Москвы до Челябинска (родного города Бавильского). В тот же период к числу адептов «новой искренности» стали причислять всё больше русских писателей. В список входят, например, уже упоминавшиеся Евгений Гришковец, Лев Рубинштейн и Сергей Гандлевский, а также (выделяю лишь несколько примеров) Дмитрий Воденников, Вера Павлова, Марта Кетро и Владимир Сорокин. К последнему теперь и обратимся.
[1] Misiano V. Dubossarsky and Vinogradov’s New Sincerity. Описание выставки On the Block. Charlotte Moser Gallery, Geneva, 2010 (https://www.dubossarskyvinogradov.com/exhibitions/on_the_block/new_sincerity).
[2] Среди примеров можно назвать: Reid C. Art Spiegelman and Françoise Mouly; Mannisto G. The New Sincerity // Metrotimes. 2002. December 5 (http://www.metrotimes.com/editorial/story.asp?id=3261); Chung Yupin, Jacobi Th. In Search of a New Sincerity? Contemporary Art from China // Workshop for Tate Liverpool. 2007. April 21; Sarjono A. R. Poetry and Sincerity // Sarjono A. R., Mooij M. (eds) Poetry and Sincerity: International Poetry Festival Indonesia 2006. Jakarta: Cipta, 2006. P. 8–11; Groys B. The Production of Sincerity // Groys B. Going Public. Berlin: Sternberg Press, 2010. P. 38–49; Collins J. Genericity in the 90s: Eclectic Irony and the New Sincerity // Collins J., Radner H., Preacher Collins A. (eds) Film Theory Goes to the Movies. New York: Routledge, 1993.
P. 242–264; Olsen M. If I Can Dream: The Everlasting Boyhoods of Wes Anderson // Film Comment. 1999. № 35 (1). P. 12–14; Barton Palmer R. The New Sincerity of Neo-Noir: The Example of the Man Who Wasn’t There // Conard M. T. (ed.) The Philosophy of Neo-Noir. Lexington: University Press of Kentucky, 2006. P. 151–167; Watercutter A. My Little Pony Corrals Unlikely Fanboys Known as «Bronies» // Wired. 2011. September 6 (http://www.wired.com/2011/06/bronies-my-little-ponys/); ABC. A Clue to Style: Nancy Drew and the New Sincerity // ABC Local. 2007. June 1 (http://abclocal.go.com/wls/story?section=resources&id=5354287); Korthals Altes L. Blessedly post-ironic? Enkele tendensen in de hedendaagse literatuur en literatuurwetenschap. Groningen: E. J. Korthals Altes, 2001; Reynolds R. Welcome to the New Sincerity. rooreynolds.com. 2008.
May 28 (http://rooreynolds.com/2008/05/28/welcome-to-the-new-sincerity/); Williams Z. The Final Irony // Guardian. 2003. June 28 (http://www.guardian.co.uk/weekend/story/0,3605,985375,00.html).
[3] Англицизм «гик» здесь обозначает человека, чересчур увлеченного популярной культурой.
[4] Watercutter A. Op. cit.
[5] Помимо тех работ, которые обсуждаются ниже в этой главе и в других разделах книги, к числу представительных работ можно отнести также следующие: Иванова Н. Искусство при свете искренности // Знамя. 2011. № 3 (http://znamlit.ru/publication.php?id=4530); Савчук В. Идеология постинформационной искренности // Художественный журнал. 1999. № 30–31 (http://anthropology.ru/ru/texts/savchuk/artconv_01.html#p5); Поспелов П. «Новая искренность» на четверых: Квартет Томаса Цеетмайра в Большом театре // Ведомости. 2003. 26 мая (http://teacrit.ru/?readfull=3933); Метелица К. Игра в откровение: старые бабки и «новая искренность» // Независимая газета. 2004. 16 декабря (http://www.ng.ru/style/2004-12-16/8_game.html); Бавильский Д. Об искренности в искусстве // Взгляд. 2005. 20 июня (http://www.vz.ru/columns/2005/6/20/892.html); Radzievskii A. Moskou: nieuwe oprechte kunst // Gonzo Circus. 2005. № 71. P. 54–57; Семенов С. Новая искренность // Эксперт. 2006. № 4 (55) (http://www.expert.ua/articles/10/0/1466/); Колдобская М. Искусство в большом долгу. М.: Номи, 2007; Корецкий В. Такая вот «новая искренность»: Полудокументальная повесть о настоящих людях из внутренней Монголии // Time Out. 2007. 13 ноября (http://www.stengazeta.net/article.html?article=4043); Курляндцева Е. Абсурд спасет мир, считает художник // Коммерсант. 1993. 26 ноября (http://www.kommersant.ru/doc/65723); Михайловская О. «Новая искренность»: в Барвихе открылся бутик Marni // Коммерсант. 2007. 2 марта (http://www.kommersant.ru/Doc/746373/Print).
[6] Петровская Е. Душа Паутины: Масяня и «новая искренность» // Искусство кино. 2002. № 9 (https://iphlib.ru/library/collection/articles/document/HASH018c348a0c98e0b9156b3845); Yurchak A. Post-Post-Communist Sincerity: Pioneers, Cosmonauts, and Other Soviet Heroes Born Today // Lahusen Th., Solomon P.Jr. (eds) What Is Soviet Now? Identities, Legacies, Memories. Berlin: LIT, 2008. P. 257–277.
[7] Бавильский Д. Указ. соч.
[8] О постсоветском процессе «создания звезд» см. в первую очередь: Goscilo H., Strukov V. (eds) Celebrity and Glamour in Contemporary Russia: Shocking Chic. Abingdon: Routledge, 2011.
[9] Айзенберг М. Возможность высказывания // Знамя. 1994. № 6. С. 191–198; Курицын В. Заключение // Курицын В. Русский литературный постмодернизм. М., 2000 (www.guelman.ru/slava/postmod/9.html); Lipovetsky M. Russian Postmodernist Fiction: Dialogue with Chaos. New York: M. E. Sharpe, 1999. P. 244, 247; Кузьмин Д. Постконцептуализм. Как бы наброски к монографии // Новое литературное обозрение. 2001. № 50. С. 459–477.
[10] Бирюков С. Литература последнего десятилетия — тенденции и перспективы <Интервью> // Вопросы литературы. 1998. № 2. С. 12.
[11] Там же.
[12] Кукулин И. Every Trend Makes a Brand // Новое литературное обозрение. 2002. № 56 (magazines.russ.ru/nlo/2002/56/kuk1.html).
[13] Личный разговор с автором 12 мая 2009 года на вечере памяти поэта Алексея Парщикова в галерее «Винзавод» в Москве.
[14] Личный разговор с автором 12 мая 2009 года на вечере памяти поэта Алексея Парщикова в галерее «Винзавод» в Москве.
[15] Позднее заметка Попова была опубликована в журнале «Октябрь» (2002. № 12. См.: http://magazines.russ.ru/october/2009/12/le2.html).
[16] Там же.
[17] Костюков Л. Посторонние соображения // Дружба народов. 2000. № 6 (http://magazines.russ.ru/druzhba/2000/6/kostjuk.html).
[18] Кузьмин Д. (ред.) Легко быть искренним: по следам IX Московского фестиваля верлибра. М.: Арго-риск, 2002.
Источник:
