Каждый четверг в нашей рубрике «Что почитать» интересные люди делятся своими впечатлениями от книг, прочитанных в последнее время. На этой неделе Михаил Эдельштейн — историк литературы, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник факультета журналистики МГУ.
Первая книга, которую я рекомендовал бы прочесть, — «Исаак Бабель. Жизнеописание». Ее написали в соавторстве Елена Погорельская и Стив Левин. Надо сказать, что это первая столь полная биография Бабеля, предыдущие попытки были скорее неудачны. Авторы выбрали очень, я бы сказал, бережный подход к решению очень непростой задачи. В предисловии они перечисляют те трудности, с которыми сталкиваются биографы Бабеля.
Первая состоит в том, что Бабель был склонен к мистификации. Он любил рассказывать о себе анекдоты и превращать свою жизнь в легенду.
Со второй проблемой сталкиваются все, кто работает с биографиями людей, живших в СССР в 20-30-е годы. Мы знаем, что человек говорил, но часто не знаем, что он на самом деле думал. То есть существуют официальные речи, записи разговоров в дружеском кругу, сделанные стукачами, противоречивые воспоминания современников, протоколы допросов. Но грань между тем, когда советский человек говорит искренне, а когда с расчетом на то, что его могут услышать посторонние, очень тонка и не всегда ясна даже самому говорящему.
Ну и наконец, во время ареста в 1939 году пропал весь архив писателя. Он так и не был найден, и скорее всего уже не будет. Учитывая помянутую склонность Бабеля к мистификациям, мы не знаем, над чем он работал в 30-е годы, где в его рассказах того времени о творческих планах правда, а где вымысел.
Поэтому мне кажется, что тот подход, который выбрали Погорельская и Левин, совершенно правильный. Они работают очень аккуратно, их книга жанрово тяготеет к хронике жизни и творчества. Они приводят разные свидетельства о жизни Бабеля, сталкивают их, но не всегда пытаются разрешить противоречия, которые из этих свидетельств вырастают. Авторы зачастую отказываются от концептуальности для того, чтобы максимально полно представить материал, и дают читателю свободу выбора между различными данными. В этом большое достоинство биографии Бабеля, написанной Погорельской и Левиным.
Вторая книга, на которую стоит обратить внимание, — «Дело Бронникова» Полины Вахтиной, Натальи Громовой и Татьяны Поздняковой. Книга основана на материалах многотомного следственного дела 1932 года, которое вело ленинградское ОГПУ. Фигурантами дела стали участники «фашистских молодежных кружков», по классификации следствия, а на самом деле посетители совершенно невинных «квартирников», где люди собирались, чтобы обсудить новинки кинематографа или почитать друг другу переводы сонетов Эредиа.
В этом деле фигурировали разные люди: от знаменитого переводчика Михаила Лозинского, будущего лауреата Сталинской премии, до совершенно неизвестных молодых литераторов, от которых не осталось ни одной строчки. Но меня больше всего занимает Николай Шульговский. В свое время я писал о нем, публиковал его письма к Василию Розанову, но не знал об этом деле и с трудом нашел косвенные сведения о смерти Шульговского в заключении.
Шульговский — не слишком удачливый поэт и стиховед, юрист по образованию. Это довольно комическая фигура. Например, он писал письма собирателям писательских биографий и прикладывал к ним свою фотографию с пометкой, что это то единственное фото, которое он разрешает печатать при будущем полном собрании его сочинений.
Однако в книге «Дело Бронникова» Шульговский неожиданно предстает перед нами как фигура героическая. Он был единственным человеком, который на допросах открыто признавал себя «убежденным врагом» советской власти. Он сожалел, что в силу возраста и болезней не способен бороться с новым строем более деятельно. Он гордился, что какие-то его знакомые дезертировали из Красной армии и стали эмигрантами. И это, конечно, совершенно нетипичная тактика поведения на допросе — не пытаться выгородить себя, умалить свою «вину», понравиться следователю.
То есть он оказался таким грэм-гриновским персонажем. В романе Грина «Комедианты» был такой мистер Джонс, который ехал на Гаити свергать диктатуру и выдавал себя за профессионального наемника. Потом выясняется, что он никогда не воевал. Но в финале романа Джонс действительно погибает в бою — внушил себе и другим, что он герой, и погиб как герой. Шульговский оказался таким вот мистером Джонсом русской литературы.
У Дмитрия Быкова когда-то была мысль, что пижон плохо пишет, но красиво умирает, потому что его очень волнует, как он выглядит со стороны. Это, видимо, тот самый случай.
Грандиозный проект — переиздание «Писем к ближним» Михаила Меньшикова — затеял петербургский журналист и историк Дмитрий Жаворонков. Меньшиков — один из ведущих русских журналистов начала 20 века. С 1902 года и до революции он вел в крупнейшей русской консервативной газете «Новое время» рубрику под названием «Письма к ближним». Потом эти статьи собирались в сборники и выходили отдельными изданиями. И вот теперь все это переиздается: 16 лет — 16 толстенных томов. Пока вышли два.
Мастерство журналиста состоит в том, чтобы играть со своей аудиторией в поддавки, не показывая этого; выражать мысли «среднего читателя», но так, чтобы тот верил, что журналист находится на шаг впереди. В этом смысле Меньшиков был идеальным журналистом (сейчас его, наверное, назвали бы колумнистом): обывательство и философия в его текстах всегда смешаны в надлежащих пропорциях.
Как любой регулярно пишущий журналист, Меньшиков высказывался по самым разным поводам. Но мне он интересен в первую очередь как классик русского антисемитизма. В антисемитизме Меньшикова, в отличие, скажем, от его современника Павла Флоренского, не было ничего мистического или религиозного (религиозный элемент в текстах Меньшикова вообще занимает место вполне незначительное). Он был биологизатором, понимавшим нации как органические единства, наподобие природных объектов (тип мышления, характерный для той эпохи). Отсюда вся система его метафор и сравнений. Государство должно быть мононациональным, инородцы для национального тела — вирус или лиана, паразитирующая на вековых деревьях и губящая их. Причем инородец любой — чайнатаун так же вреден для Лондона, как черта оседлости для России. Отсюда сионистские симпатии Меньшикова — если евреи уедут хоть в Палестину, хоть в Уганду и образуют там национальное государство, они превратятся из народа-паразита в нормальную нацию.
На самом деле в текстах Меньшикова, в том числе по национальному вопросу, много любопытного. В полном соответствии со своим идеалом мононационального государства он был, по сути, чуть завуалированным антиимперцем. Русские, по его мнению, должны учиться национализму у других народов (сам Меньшиков был германофилом, что видно и по его газетным текстам, и в еще большей степени по сохранившимся дневникам). Занятны и некоторые частные его замечания — например, о прагматичных и деловых ярославцах как своего рода «внутренних евреях».
Не могу не упомянуть совсем недавно вышедшую по-русски книгу румынско-еврейско-французского писателя и философа Бенжамена Фондана «Встречи со Львом Шестовым». Фондан в течение нескольких лет записывал свои беседы с Шестовым. В результате получилась довольно парадоксальная книга. Парадоксальная потому, что по самому духу философии Шестова учеников у него быть не могло, всякое «эккерманство» было ему противопоказано. По Шестову, философия — это одинокое дело, мучительный диалог с Богом, мучительный поиск, который состоит из сострадания, из интереса и любви не к человеку вообще, а к бесчисленному множеству конкретных людей, каждый из которых в своем роде библейский Иов.
При этом оказывается, что спонтанный устный монолог со всеми неизбежными противоречиями этого жанра для отрицающего всякую рациональность Шестова более органичная форма, чем книга или статья, которые неизбежно дискурсивны. И в этих монологах еще больше, чем в трудах Шестова, поражает, насколько он бескомпромиссен в своем отрицании, как жестко отзывается о тех, кто, казалось бы, идет одной дорогой с ним, но не до конца, — о Серене Кьеркегоре, Мартине Бубере, особенно Анри Бергсоне. Устный Шестов оказывает еще радикальнее, чем письменный.
Надо сказать, что Фондан до конца остался верен экзистенциализму в его шестовской версии. В 1944 году его и сестру отправляют из Парижа в Аушвиц. В последний момент друзьям удается добиться освобождения для него, но не для его сестры. Фондан решает не бросать ее, и в итоге отправляется вместе с ней в лагерь уничтожения и не возвращается оттуда.
Лагеря уничтожения — это еще одна тема, которой я в последнее время занимаюсь, о которой пишу. У нас очень много говорят о Второй мировой войне, по поводу и без, но когда мы начинаем смотреть на источники, оценивать то, что написано о становлении нацизма, о концлагерной системе, о Холокосте, то немедленно выясняется, что российская наука очень сильно отстает от западной. И дело не только в том, что мало самостоятельных работ российских ученых, но даже основные монографии европейских, американских, израильских историков не изданы по-русски, а англо- или немецкоязычные издания отсутствуют в крупнейших московских библиотеках.
Из лагерей «Операции Рейнхард» (так называлась нацистская программа уничтожения польского еврейства) больше других в русскоязычной историографии повезло Собибору. Десятилетия о нем молчали, но в последние годы появился художественный фильм, несколько документальных, книги, статьи, публикации. Многое было сделано благодаря активности Фонда Александра Печерского. Но сейчас я бы хотел отметить книгу «Собибор: взгляд по обе стороны колючей проволоки», подготовленную Константином Пахалюком из РВИО и Леонидом Терушкиным из НПЦ «Холокост». Это своего рода антология, включающая работы российских и зарубежных авторов: самих Пахалюка и Терушкина, Арона Шнеера и др.
Особенно важно, что в эту книгу включены ранее не публиковавшиеся свидетельства советских и польских узников Собибора, существенно дополняющие наше знание об истории лагеря. Речь, в частности, о первых показаниях про Собибор, данных Хаимом Поврозником и Сельмой Вайнберг в 1944 году, когда советские войска только вошли в Восточную Польшу. Там же напечатаны неизвестные письма Александра Печерского, Аркадия Вайспапира, Алексея Вайцена, Семена Розенфельда, их мемуары и интервью. Все это имеет не только исторический, но и, так сказать, психологический интерес. Обращу внимание лишь на один аспект. Любопытный эффект получается, когда рядом печатаются свидетельства, данные одним и тем же человеком в разные годы, иногда через несколько десятилетий. Можно проследить, как меняются детали, как коллективная память заменяет личную, в рассказ проникают устоявшиеся формулы и т.д. Вообще специфика показаний бывших узников нацистских лагерей, особенно лагерей уничтожения, — большая, сложная и малоизученная тема. Нам всем вместе, коллективными усилиями, еще предстоит освоить этот материал, научиться правильно интерпретировать такого рода источники.
Источник:
