Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Александра Ласкина «Белые вороны, черные овцы. Повесть-воспоминание в пяти странах, трех театрах, а также восьми отступлениях и трех интермедиях».
Что общего между Россией и Шотландией? Одно из потаенных чудес Глазго — уникальный театр кинетической скульптуры, созданный Эдуардом Берсудским в Ленинграде в 1989 году. Обосновавшись в Глазго в 1996-м, механический балет в исполнении сотен деревянных персонажей, старинной машинерии и изменчивых теней очаровал зрителей многих стран Европы и приобрел репутацию магического эстетического опыта. В своей книге Александр Ласкин разворачивает историю этого чудесного изобретения, которая связывает воедино неофициальный Ленинград 70-х и современный Эдинбург, шотландского скульптора Тима Стэда, швейцарца Жана Тэнгли, Игоря Владимирова, Сергея Юрского и многих других ярких творческих индивидуальностей, которых в России часто называют «белыми воронами», а в Шотландии именуют «черными овцами».
Предлагаем прочитать отрывок из главы, посвященной Сергею Юрскому.
От имени зрительного зала
Надо знать, кем был Юрский для нас. Хороших актеров в это время хватало, но никто из них не был настолько свободен. Вот выходит человек на сцену, и сразу видно: да, он такой. Не исполнитель чужих заданий, а самостоятельный творец.
Отдельность свидетельствовала не об одиночестве, а напротив, о тесных связях с публикой. В «Горе от ума», его первой большой удаче, он рассказал историю своего поколения. Это была история людей оттепели, чей «век», говоря словами Тынянова, «умер раньше них».
Кстати, эта мысль относится не только к далекой эпохе, но и к самой близкой. Оцените сходство тыняновского вывода и строчки из песни Б. Г.: «Рок-н-ролл мертв, а я еще жив». Значит, это актуально для каждого поколения — одна эпоха уходит, а люди ее не догоняют, продолжают следовать старым привычкам.
В спектакле Товстоногова тема объявлялась до начала действия. На занавесе режиссер поместил пушкинское: «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом». Зрители еще рассаживались, но уже ощущали главный конфликт. Впрочем, эпиграф просуществовал лишь до конца первого прогона. Обкомовская комиссия, не смутившись того, что запрещает классика, велела фразу убрать.
Уже не царь выступал в качестве цензора, а чиновники вроде смотрителя училищ Луки Хлопова или — берите выше! — Молчалина. Отсутствие цитаты искупалось тем, что Юрский эту тему играл. При этом никакого «осовременивания». Чацкий не носил джинсы и свитер, как Высоцкий-Гамлет, но был представителем зала. Как-то это соединялось — человек начала XIX века и в то же время один из нас.
Разумеется, мы были ему благодарны за понимание. В последнем классе школы я был принят в члены Общества юрскистов, которое создала моя тогдашняя приятельница Катя Эткинд. Общество было тайное (по крайней мере, мы никому особенно о нем не рассказывали), и главным его смыслом была любовь к артисту. Мы смотрели всё, что он делает, а потом говорили: «Все-таки он гений! Как замечательно он сказал это! А как ответил то!»
Это чувство сохранялось и в последующие годы. Поэтому, когда я узнал о том, что Сергей Юрьевич уезжает в Москву, мне захотелось сделать что-то такое, что пусть не изменит его решение, но хоть немного оттянет наше общее с ним расставание. Конечно, возможностей у меня было мало, вернее, всего одна: я стал говорить Владимирову, что было бы замечательно предложить Юрскому постановку.
Юрский и «Эльдорадо»
На столе у Игоря Петровича как раз лежала пьеса Аллы Соколовой «Эльдорадо», и он был не против того, чтобы она шла на малой сцене. Кто будет ставить? Назывались разные фамилии, но что они против того, кто недавно поставил «Фантазии Фарятьева» в БДТ? Так что конкурентов у Юрского просто не могло быть.
Стыдно признаваться в своих ходах и уловках, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. К тому же не забывайте, что это театр. А театр — это такое заведение, в котором царит диктатура. Поэтому, если хочешь чего-то хорошего, сделай так, чтобы твоя идея приглянулась первому лицу.
Это и есть основная задача завлита. Актер обращается к зрительному залу, писатель — к читателям, а завлит — к главному режиссеру. В их разговорах наедине вызревают важнейшие планы и решения.
Чтобы чего-то добиться от Владимирова, следовало напомнить ему о происхождении. Мол, самое время протянуть руку товарищу в беде. Сделать так, как подобает настоящему русскому дворянину. Можно было не знать о дворянских корнях Игоря Петровича, но просто на него посмотреть. Действительно, «последний из могикан»! Казалось бы, после трех революций и нескольких войн такие особи должны исчезнуть. Или, по крайней мере, слиться с фоном. Возможно, ему помогла актерская профессия. Останься он инженером-кораблестроителем, из-за такой внешности у него было бы много проблем.
Владимиров и у себя в кабинете выглядел эффектно, а уж когда надевал дубленку, конкурентов у него не могло быть. Людей таких габаритов в Питере единицы, а эта дубленка точно была единственной. На нем она выглядела не хуже, чем шуба на кустодиевском портрете Шаляпина. После того как он привез ее из Болгарии, за ним закрепилось прозвище Барин. Впрочем, не меньше подошло бы Князь — так за глаза называли Ивана Бунина.
Это не значит, что такой человек должен себя ограничивать. То, что у обычных людей выглядит как нарушение нормы, у него становится привилегией. При таком росте, благородном лице, седой шевелюре позволителен явный живот.
Бывает, человек принадлежит к племени «белых ворон» (или «черных овец»), но это понятно не сразу. А тут достаточно взглянуть, чтобы убедиться: все люди как люди, а один — отмеченный. Умеющий так жестикулировать и держать спину, что сразу видна порода.
Фарятьев — С. Юрский, Александра — Н. Тенякова. «Фантазии Фарятьева» А. Соколовой. БДТ. 1976 г. Фото Н. Горловой
Вот сколько было поводов для моего комплимента! Правда, это сейчас я логично излагаю, а тогда действовал наобум. Руководствовался тем, что люблю обоих — как Юрского, так и Владимирова. Шеф Юрскому звонить не стал, но поручил мне организовать встречу.
Я, конечно, обрадовался, но в то же время смутился. Мне тут же представилось, как я звоню, а трубку берет Мольер или Фарятьев. Почему я так робел? По отношению к Игорю Петровичу я уже не ощущал себя зрителем (все-таки мы ежедневно виделись), а в случае с Сергеем Юрьевичем зрительское преобладало.
Помог мой преподаватель по Театральному институту, литературовед и театральный критик Евгений Соломонович Калмановский. Он о Юрском не раз писал и поддерживал с ним дружеские отношения. Калмановский, как и Юрский, был человек отдельный. Их обоих отличали особенности интонирования, которые делали речь похожей на кардиограмму. Тут были подъемы и спады, одно специально подчеркивалось, а другое никак не выделялось.
Если вы не общались с Евгением Соломоновичем, то лучше привести в пример Сергея Юрьевича. Все знают, что актер свою речь то замедлял, то ускорял. Какое-то одно слово вдруг выходило на первый план. На месте запятой возникала точка или точка превращалась в запятую.
Юрский не просто читал того или иного автора — он его переформатировал. Возникал новый текст, который вспоминается наравне с первоисточником.
Представляю, что бы о Сергее Юрьевиче написал Юрий Тынянов. Здесь к месту было бы положение 1924 года о «единстве и тесноте стихового ряда», о том, что смысл слова в стихе не равен его значению в словаре.
Каждый большой мастер являет миру свою интонацию, но тут была не одна интонация, а множество. Действительно, «единство и теснота». Что-то вроде перевода на другой язык: не только каждая фраза, но и сама ее конструкция становилась произведением актера.
Евгений Соломонович не подражал Юрскому. Он вообще ни на что не претендовал. Его спектакли для одного или двух знакомых исполнялись по ходу жизни. Их можно было увидеть хоть в коридоре ВТО, хоть в очереди в кассу в Лавке писателей.
При этом некоторые впечатления и интонации сегодня вспоминаются так, будто это было вчера.
Слева направо: в первом ряду — председатель профсоюзов работников культуры Петербурга Н. Головская, председатель комитета по культуре Петербурга Е. Драпеко; во втором ряду — стоит И. Владимиров, сидит Е. Калмановский. Санкт-Петербургский дом актера. 1993 г. Фото П. Маркина
Например, Евгений Соломонович произносил не «Фрейндлих и Владимиров», а «Фрейндлихова и Владимирцев». Несложную фамилию Игоря Петровича он совсем упрощал, но зато Алиса Бруновна превращалась чуть ли не в иностранку. Казалось бы, для чего это, а ведь в этом сочетании изысканности и прямолинейности, безусловно, есть резон.
Или он спрашивал моего отца: «Как наш малчик?» Именно так, без мягкого знака. Столь же красноречиво выходило «Хо-ро-шо»: это было одобрение не формальное, а очень личное, которое можно выразить только так.
Еще сравните «трепещущую лань» со «все еще трепещущей ланью». Это же совсем другое дело! В первом случае речь о молодой особе, а во втором — о даме старше среднего возраста, которая хочет держать фасон.
Однажды Евгений Соломонович пришел на спектакль на малой сцене, а после него расщедрился и подарил свою книгу. Написал что-то одобрительное мне, а потом прибавил: «После упоительного спектакля» — по крайней мере, так я эту фразу прочитал. Я удивился, но обрадовался — все-таки проняли Самого! — и об этом Игорю Петровичу рассказал. Кажется, тот тоже был доволен. Возможно даже, простил Калмановскому его прежние уколы.
Книгу я сразу прочел и поставил на полку. Лет двадцать пять не держал ее в руках. Вдруг она попалась мне на глаза. Открываю и вижу: «После упоителного спектакля». Снова нет одной буквы, а уже что-то меняется. По крайней мере, о полном восторге не приходится говорить.
Источник:
