В 2008 году, накануне войны в Южной Осетии, Зигмунт Джечловски побывал в Зугдиди, городе на западе Грузии. В нем проживало много беженцев из Абхазии. Они попали в Зугдиди после Грузино-абхазской войны 1992–1993 гг. Спустя время государства установили новые границы, и люди оказались отрезаны от своих домов и родственников. На новом месте они стали строить новую жизнь.
В Зугдиди Зигмунт Джечловски разговаривает с беженцами о желании уехать домой, о бегстве от войны, о родственниках по ту сторону границы и о том, как просто рушится мирная жизнь.
Этот текст впервые вышел на Полит.ру в сентябре 2009 года.
Я пересек границу между Абхазией и Грузией и прибыл в город Зугдиди — и невольно стал вспоминать о своей матери. Она никогда не бывала в Грузии, но я увидел, что перед людьми здесь стояла абсолютно та же дилемма, что и перед ней в 1939 г.: бросить всё и бежать из города — или рискнуть и остаться?
Тогда в Польшу вторглись нацисты, и выбора у матери фактически не было. Она бежала вместе со всей своей еврейской семьей среднего достатка. Они оставили свою новую квартиру, родственников, друзей, работу, семейные фотографии и документы, благополучную жизнь, заработанную постоянными трудами, и свои планы на будущее.
Я сел напротив Антонии Центалии, посмотрел ей в глаза и увидел всё ту же историю бегства. С ней было точно так же: соседи на пороге ее дома кричали, что Китаури уже горит, что враг подступает к Гочари и почему они вообще еще здесь, когда абхазские войска уже напали на Очамчирский район?
Антония, ее муж и пятеро их детей бежали не раздумывая. Было ли у них время взять с собой хотя бы самое необходимое? Одежду, косметику, документы, семейные фотографии? Она посмотрела на меня так, будто я прилетел с другой планеты. Они ничего не взяли. Они знали истории о диких и жестоких горцах, которые, поддерживая своих абхазских родственников и союзников, сжигали всё на своем пути.
Главной проблемой для семьи стала больная, наполовину парализованная свекровь Антонии. Они несли ее по очереди, даже дети помогали. Из-за нее они, конечно, не могли идти быстро, но им и в голову не приходило бросить ее. Наконец им встретился тракторист, который согласился подвезти еще одну оборванную семью. Если бы Антония не видела этого сама, она никогда бы не поверила, что один трактор может увезти столько отчаявшихся людей. Их было человек тридцать или даже сорок; они цеплялись за крышу, висели по бокам, втискивались друг другу на колени, и каждый молился о том, чтобы им хватило топлива доехать до Гали, центра соседнего района.
Слушая Антонию, я верил каждому ее слову. Она была главой семьи; муж всё ещё не мог оправиться после инсульта, который случился с ним несколько лет назад. Ее черная футболка и цветастая юбка придавали ее крестьянской внешности изрядную долю женственности и обаяния. Антонии, наверно, было не меньше шестидесяти лет, но она лучилась энергией, как человек, который привык к неустанной и трудной работе. Со времен той войны прошло уже пятнадцать лет, а она всё ещё смеялась при воспоминании о тракторе, везущем на себе гору людей. «Жалко, фотоаппарата не было! — воскликнула она. — Была бы хоть одна фотография этого трактора с его человеческим грузом, и мы бы отправили ее в редакцию Книги рекордов Гиннеса!»
Самой любопытной стороной рассказа Антонии была история ее этнической принадлежности. Она абхазка, родилась в абхазской семье, и ее родной язык тоже абхазский. В 1970-е гг. она училась в сухумском мединституте. Там она познакомилась с грузином Гоглой, за которого потом и вышла замуж. Вначале они держали свою свадьбу в секрете, а между собой говорили на советской лингва-франка, то есть по-русски. Когда они, наконец, рассказали своим семьям о браке и переехали жить в дом к родителям Гоглы, ей пришлось выучить грузинский. Это непростой язык, и тогда она говорила по-грузински с массой ошибок, но она считала своим моральным долгом выучить язык семьи, с которой делила кров, пищу, чувства, мечты и планы.
Муж Антонии был водителем, а сама она работала медсестрой. Обе работы были не слишком прибыльными, но семья не терпела нужды благодаря большому участку земли, перешедшему им по наследству. Республики теплого Южного Кавказа отличались от прочих советских как раз тем, что люди там владели такими земельными участками. В отличие от Средней Азии (не говоря уже о России), жители Грузинской ССР могли владеть большими наделами и строить на них частные дома выше двух этажей.
Семья мужа Антонии добавила к этому наследству свое трудолюбие и по советским меркам жила очень неплохо. Они выращивали арбузы, кукурузу, виноград и фундук. У них во дворе был сарай, в котором они хранили большие кувшины с бродящим вином и чачей.
Это полная довольства жизнь постоянно снилась Антонии после бегства в Зугдиди. Спустя полтора десятилетия эти сны стали реже, но когда они всё-таки приходили, картинки были такими же отчетливыми и красочными, как прежде. Она помнила семейные праздники с длинными чередами тостов, семейные ссоры — все повседневные трудности и радости семейной жизни. При воспоминании о тех днях в глазах Антонии появились слезы.
«Хорошая была жизнь. А кто ее разрушил? — спрашивала она. — Кто не хотел, чтобы мы жили спокойно?»
Она сразу же ответила сама, но ее ответ едва ли был оригинальным. Этот ответ можно услышать во всех странах бывшего СССР, особенно от стариков, которым история не принесла больше ничего, кроме страданий и боли.
«Политики! — воскликнула она. — Они играют в свои игры и не беспокоятся о людях вроде нас».
После бегства семья восемь месяцев жила в переполненном доме у родственников в Гали, на юге Абхазии. Но война продолжалась, абхазские вооруженные силы снова захватили столицу (Сухуми), и им опять пришлось бежать. Вместе с тысячами других беженцев они пересекли реку Ингури, которая отделяет Абхазию от остальной Грузии. Они поселились в Зугдиди, сонном провинциальном городке рядом с фактической границей, чтобы быть как можно ближе к своей родной деревне.
Я пытался представить себе, как массы беженцев стекаются в Зугдиди. Хаос эвакуации, нехватка еды и жилья, отсутствие известий о друзьях и родственниках и отчаяние местных властей, которые не в состоянии справиться с внезапным наплывом беженцев. У каждого на уме (вслух обычно не говорили) один вопрос: смогут ли они когда-нибудь вернуться в те края, где столетиями жили их семьи?
Зугдиди всё еще переполнен этими вынужденными переселенцами. Когда мы приехали туда в августе, там их было более 40 000 человек. По пути к дому Антонии мы видели на улице Чавчавадзе два огромных бетонных здания, в которых раньше находился керамический завод. Теперь там живут несколько сотен беженцев. Архитекторам завода такое не приснилось бы и в страшном сне. Производственные цеха были наспех разделены фанерными досками на жилые помещения. Во внешних стенах (по виду напоминающих стены бункера) пробили отверстия в качестве окон и дымоходов. Это были дымоходы для примитивных печей; в них пекли хлеб и ими же отапливали помещение. За зданием в земле вырыли две отхожие ямы. Через несколько лет после заселения беженцы купили себе две ванные (с душем каждая), раковины и стиральную машину на средства, выделенные международными гуманитарными организациями; всё это разместили в маленькой постройке во внутреннем дворе завода. Беженцы, заселившие керамический завод на улице Чавчавадзе, были почти все из Очамчирского района. Их собственные дома, в которые они едва ли надеялись вернуться, находились на расстоянии часа езды на машине.
Когда между Абхазией и Грузией устанавливались относительно мирные отношения, семьи иногда приезжали в свои родные деревни; они помогали горстке оставшихся там родственников убирать грецкие орехи и прочий урожай и зарабатывали себе хоть какие-нибудь гроши на зиму. Грузинское правительство выделило вынужденным переселенцам пособие в 22 лари (примерно 15 долларов) в месяц. В Зугдиди взрослое население проводило большую часть времени на огромном местном рынке в попытках заработать несколько лари в дополнение к пособию.
Антония и ее дочь Хатуна знали жителей здания на улице Чавчавадзе. По их мнению, семье очень повезло, что она нашла себе жилье в старой поликлинике на окраине Зугдиди. Их впервые привели туда дальние родственники ее мужа, и сотрудники поликлиники освободили для них две комнаты, в которые семья и переехала.
Первые годы были невероятно трудными. До центра города можно было добраться только пешком, пройдя расстояние почти в 4 мили (более 6 км). Заработать деньги можно было только на рынке. Они вскоре обнаружили, что вокруг поликлиники можно выращивать помидоры, огурцы, лук и морковь. Со временем они купили корову и несколько кур. Они много работали, чтобы их жизнь стала походить на прежнюю, в деревне.
«Другие беженцы из Абхазии последовали нашему примеру и переехали в другие помещения, тоже на территории поликлиники, — вспомнила Антония. — Теперь здесь живут около 1 500 человек».
Антония знала историю почти каждой семьи. Главная тема у всех этих историй была одинаковая: их дома сожгли, их родственников расстреляли у них на глазах; они помнят первые ночи после бегства, как они ночевали, где придется: в подвалах, под навесами, в бараках — или сами устраивали себе подобие крова; они помнят вкус собственных слез, чувство беспомощности, отчаяния и одиночества. У них не было сил противостоять этой трагедии, которая навсегда изменила их жизнь.
Дочь Антонии Хатуна старалась хоть как-то помочь детям беженцев (многие из них родились уже в изгнании). Она устроила в старой поликлинике детский сад. Пока родители скитались по городу в надежде заработать несколько лари, дети были под присмотром. Их хорошо кормили, учили петь и рисовать; они могли играть в игрушки — совсем как дети из нормальной семьи, живущие в нормальной стране. Вначале Хатуна занималась этим на добровольной основе. Год или два назад на ее работу обратили внимание гуманитарные организации и стали выделять ей средства. Антония тоже стала работать в детском саду поваром.
Хочет ли всё ещё Антония вернуться домой?
За прошедшие 15 лет она побывала в своей родной деревне дважды. Оба раза она приезжала на похороны кого-то из членов ее семьи. В первый раз пограничник на абхазской границе не хотел ее пропускать. Она свободно говорила по-абхазски, сама абхазка, с абхазской стороны границы толпились, ожидая ее, родственники (в том числе ее брат). Из документов при ней был только новый грузинский паспорт и свидетельство о рождении. Прочие документы пропали еще во время бегства. В тот раз, как и во второй, только с помощью взяток она смогла пересечь эту де-факто границу.
«Да, мы хотим вернуться, — решительно сказала она. — Все наши дети учат абхазский, и мы почти ежедневно рассказываем им о нашей прежней жизни».
Я рассказал Антонии историю своей матери. Она доехала до советского Узбекистана, далеко в Средней Азии, и жила там в течение всех 1940-х гг. В годы жестокой войны, разрушившей половину мира, она мечтала только о возвращении домой. Но когда она вернулась, ей оставалось только оплакивать утраты. Вся ее семья погибла во время Холокоста. Ее прежняя жизнь тоже закончилась; новая выглядела и пахла иначе — и не только потому, что над Польшей теперь господствовал Советский Союз.
«С нами будет так же, — согласилась Антония, печально покачав головой. — Но нам нельзя так расходиться с грузинами. Когда я начала жить с грузинской семьей моего мужа, я удивлялась, насколько наши культуры похожи друг на друга. У нас схожие блюда и танцы. Нам не нужно ссориться. Простые люди ни в чем не виноваты».
В какой-то момент забрезжила надежда, что ее мечты о возвращении — каким бы трудным оно ни было — сбудутся. Абхазские лидеры, в том числе президент Багапш, открыто выступали против возвращения беженцев в центральные районы Абхазии — в Сухуми, Гудауту, Пицунду или Гагры. Они утверждали, что в советские времена Тбилиси присылал всё новых грузинских поселенцев в Абхазию, чтобы изменить ее демографический состав и ослабить связь абхазов с их территорией. Но в отношении юга политики склонялись к компромиссу и не исключали возможность возвращения беженцев.
Хотя не исключено, что Антонии, ее детям и внукам придется всю жизнь прожить в Зугдиди и умереть в вечном изгнании. Из слов Антонии я понял: для нее важнее всего, чтобы больше не было конфликтов и войн.
Побывав у Антонии, я пошел гулять по центру Зугдиди. Огромный красочный рынок изобиловал прекрасными свежими продуктами. Я с удовольствием прошелся по старинному бульвару, обсаженному кленами; этот бульвар застал еще досоветские времена, но был назван в честь первого постсоветского президента Грузии — Звиада Гамсахурдия. На этом бульваре был фонтан; вода била прямо из брусчатки, раскрашенной в цвета грузинского флага. Дети бегали вокруг, забегая под струи воды, а их родители наблюдали за ними с безопасного расстояния. Я зашел в местное кафе съесть харчо (суп из острого перца и мяса) и выпить рюмку чачи. В каждом овощном магазине продавались медового цвета дыни, рядом лежали сочные помидоры, вызревшие под грузинским солнцем. Меня несколько озадачило большое количество аптек и парикмахерских в центре города. Не будь я лысым, мне бы, наверно, захотелось постричься.
На улицах было много народу, но атмосфера в Зугдиди, расположенном совсем близко к фактической границе с Абхазией, была спокойной, почти сонной. Да, они смотрели по телевидению новости, в которых сообщалось о перестрелках и усиливающихся противоречиях с Южной Осетией, — сказала Нино, молодая сотрудница гостиницы. Но это ведь далеко от Зугдиди.
«В любом случае, мы привыкли к противоречиям. Даже если ситуация с Южной Осетией ухудшится, здесь всё будет хорошо».
Нино ошибалась. Не прошло и недели с начала военных действий в Южной Осетии, как российские танки пересекли реку Ингури и заняли Зугдиди.
Источник:
