Издательство «Новое литературное обозрение» представляет двухтомное собрание статей выдающегося филолога, крупнейшего специалиста по литературе серебряного века, стиховедению, текстологии и русской модернистской журналистике Николая Алексеевича Богомолова (1950–2020). В первый том вошли его работы, посвященные русским символистам, газете «Жизнь» и ее авторам, а также общим проблемам изучения русской литературы конца XIX — начала ХХ веков. Второй том составляют статьи, посвященные постсимволизму и авангарду, публикации из истории русского литературоведения, заметки о литературной жизни эмиграции, а также статьи, ставящие важные методологические проблемы изучения литературы ХХ века.
Наряду с признанными классиками литературы русского модернизма, к изучению которых исследователь находит новые подходы, в центре внимания Богомолова — литераторы второго и третьего ряда, их неопубликованные и забытые произведения. Основанные на обширном архивном материале, доступно написанные, работы Н. А. Богомолова следуют лучшим образцам гуманитарной науки и открыты широкому кругу заинтересованных читателей.
Предлагаем прочитать отрывок из статьи «Ивелич, Сизиф, Гулливер: хроники советской литературы в парижских газетах», где рассказывается о выходивших под псевдонимами публикациях Н. Берберовой, Г. Адамовича и В. Ходасевича 1920–1930-х годов.
Однако в дальнейшем у нас пойдет речь исключительно о конкретных литературных явлениях, отражаемых в хроникальных заметках Гулливера и Сизифа. И тут выясняется, что совпадений в них несравненно больше, чем в больших статьях. Перечислим их в порядке следования у Сизифа: «Сумасшедший корабль» Ольги Форш, «Черное золото» Алексея Толстого, «одемьянивание поэзии», творчество М. Пришвина, «Воспоминания о Мишеле Синягине» Зощенко (оговоримся, что отзыв о повести дается в подписной статье Адамовича и в «летописи» Гулливера), хвалебная статья Ю. Либединского о Демьяне Бедном, драматургический дебют Вс. Вишневского (Адамович пишет уже о спектакле Мейерхольда, Гулливер — о текстах), «писательские бригады» (в том числе конкретно та, которая была отправлена на бумажный комбинат в Балахну). К этому можно добавить разбор стихов Пастернака из «Второго рождения», сделанный в «Литературной летописи» и в более поздней статье Адамовича, то же самое относится к «Гидроцентрали» М. Шагинян, есть подробные анализы двух повестей Якова Рыкачева — также в «Литературной летописи» (повесть «Человек тридцати пяти») и в отдельной статье Адамовича («Величие и падение Андрея Рыкачева»). Адамович пишет о «Соти» Л. Леонова — Гулливер о том, как реагируют на роман советские критики. Немало пересечений и там, где отмечаются публикации из литературного наследия: о новом издании Тургенева, переписке Л. Н. Толстого с Н. Н. Ге, воспоминаниях художника Н. Ульянова о Толстом.
При этом даже оценки временами оказываются чрезвычайно близки. Так, Сизиф пишет о «Сумасшедшем корабле»: «Художественные достоинства его не велики. Но интересен быт, описанный в романе: Петербург, первые годы революции, писательский мирок, приснопамятный «Дом искусства» на Мойке… Многое зорко подмечено, правдиво рассказано». И далее особенно отмечается выдвижение на передний план Горького. У Гулливера читаем суждение более развернутое, явно потому что и Ходасевич, и Берберова были ближе к «Дому искусств» и Горькому, чем Адамович: «…»Сумасшедший корабль» скорее претенциозные мемуары, где действительные имена заменены вымышленными, но столь прозрачно, чтобы каждый сколько-нибудь искушенный читатель мог бы догадаться, о ком идет речь. Форш описывает жизнь и быт ученых и литераторов в Петербурге в 1921 году. Тема во многих отношения любопытная, ибо это было то время, когда цензура еще только вводилась, когда писатели могли собираться и беседовать без официальных партийных соглядатаев, а в Союзе писателей тогда не было еще ни одного коммуниста. К сожалению, Форш склонна более давать искаженные портреты, чем повествовать о действительно бывшем. <…> Любопытны и, конечно, наиболее любопытны из сего произведения бытовые детали из тогдашней жизни. Так, Форш рассказывает, что в те времена в Петербурге были взяты на учет дома терпимости. Девиц гоняли на общественные работы. Между прочим, однажды их послали на Смоленское кладбище. «Им изобрели там неслыханное упражнение — зубилом и долотом стирать имена и титулы с надгробных мраморов генерал-лейтенантов, дабы не оскорбить их символическим присутствием трупы пролетарские, для которых эти надгробия по мере надобности отходили»».
Или повесть Зощенко у Адамовича: «Новая повесть Зощенко «Воспоминания о Мишеле Синягине» не принадлежит к лучшим вещам этого писателя. В ней попадаются «блестки» его дарования — отдельные словечки, отдельные замечания <…> Но вся повесть вызывает недоумение». А вот оценка Гулливера: «Эта незатейливая и грустная история рассказана несколько сухо, синематографично, но на фоне прочей сов. беллетристики кажется человечной. Обычное остроумие Зощенки сквозит на каждой странице, но в общем всё же большие вещи, видимо, не слишком ему удаются».
Весьма сходно оценены и напечатанные к тому времени главы «Черного золота» Алексея Толстого: «Надо признаться, что Париж, многократно уже описанный Толстым, на этот раз получился у него довольно «клюквенный» — рассчитанный, вероятно, на эпатирование простодушного советского читателя». — «…роман производит впечатление лубка, настолько он грубо тенденциозен. Талант А. Толстого на этот раз ему изменил. <…> Чтение романа, очень кинематографического и слегка разнузданного, может доставить некоторое низкопробное развлечение мало культурному читателю. Толстой как будто взялся населить свое произведение как можно большим количеством «известных» людей».
Общим выглядит у двух хроникеров стремление найти абсурдное и комическое в современных литературных новостях. Из многих примеров ограничимся двумя – по одному от каждого. Вот Сизиф: «Среди приветствий Горькому некоторые достойны особого внимания. Группа «рабочих-ударников» пишет, например: «Мы надеемся, что ты с честью и гордостью примешь звание агента ГПУ в мировой литературе…» Переусердствовали, пожалуй, ударники в порыве восторга». А вот Гулливер: «»В наше время Тютчев был бы несчастным человеком, Фет ушел бы в молчание», – говорит Полонский. Замечание справедливое. Очень вероятно даже, что их расстреляли бы. В сов. России не было места Сологубу, нет места Ахматовой, и даже Есенин в ней повесился».
С удовольствием отыскивают они и по-настоящему примечательные явления в советской литературе. Напомним высказывание Адамовича об А. Ф. Лосеве, и вот еще пара примеров. Сизиф о «Впрок» Андрея Платонова: «Произведение замечательное. Особенно хороши страницы, где описывается, как бедняк Уроев добился приема у Ленина». У Гулливера таков подробный разговор о повести Я. Рыкачева.
Но вместе с тем следует отметить и существенную разницу в индивидуальных манерах двух хроникеров. Сизиф с любопытством подмечает оговорки и ошибки, любит иронизировать, но не слишком склонен к подробным разборам и теоретическим наблюдениям и выводам. Характерна для него мини-заметка: «Из хроники: В Париже скоро будет поставлена известная комедия Грибоедова «Квадратура круга»». Гулливер даже в очень небольшом объеме готов писать об очень серьезных проблемах, для которых Адамовичу понадобилась бы статья. Мы уже говорили, что в конце 1931 года он написал такую статью о новой поэтике Пастернака времени «Второго рождения». Гулливер сделал это в нескольких строчках: «В 12-м номере «Красной нови» напечатаны две баллады Пастернака. Обе они довольно интересны и относительно удачны. После поэмы «Спекторский» они кажутся даже несколько «пассеистическими». Насколько всё же Пастернак «правее» в своих литературных приемах, чем его последователи! В России последователи, впрочем, скисли. Здесь же, у нас, они всё еще «бунтуют». Пастернак сейчас, вероятно, и не признал бы их своими учениками». Или несколько позже, в заметке о второй части «Охранной грамоты»: «В лучшей части повести, особенно описывая вещи, внешнюю обстановку, Пастернак иногда напоминает Сирина. Однако у Сирина нет многого, что коробит в Пастернаке, и прежде всего немотивированной сложности формы при слишком несложном содержании. Этот недостаток, но еще сильней, чувствуется весьма часто в стихах Пастернака». Верна такая оценка или нет, но характерно само стремление дать обобщающую характеристику, подчеркивающую существенные стороны анализируемого произведения. То же — с точной характеристикой прозы и драматургии Валентина Катаева: «Его пьесы и повести — фотография, не искусство; однако же — фотография первоклассная, можно сказать — документальная. С Зощенкой Катаева роднит юмор, хотя, конечно, юмор Зощенко тоньше, более высокого порядка. Зощенко — художник, Катаев — изобразитель, точный и умелый».
А вот характеристика современного литературного процесса, сделанная вроде бы на минимальном материале, но схватывающая существенные его особенности: «…беллетристика в сов. толстых журналах постоянно заменяется географическими и этнографическими очерками, с художественным творчеством ничего общего не имеющими, хотя подчас и небезынтересными. Это, видимо, происходит от того, что в сов. литературе слишком много недозволенных тем, что некоторые писатели предпочитают перейти на бытовые корреспонденции, чем писать повести и романы. Таков Пришвин, который в последней книжке «Нового мира» печатает статью-очерк «Зооферма» — о разведении пушнины в 13 верстах от станции Пушкино». Или другая обобщающая характеристика состояния современного литературного процесса: «Вслед за Демьяном в последнее время устремились толпы поэтов, и еще резче выделяются благодаря этому стихи поэтов «настоящих», как Мандельштам, Пастернак, Эрлих, которых никак не смешаешь с ворохом всей этой журнально-газетной дребедени, и которые, несмотря на некоторую, свойственную двум последним в особенности нервность, сохранили в своих стихах то, чего у новых поэтов нет и, конечно, никогда не будет: поэзию». Она, конечно, исходит не столько из анализа, сколько из общего впечатления, однако положение дел в советской литературе 1931 года фиксирует с удивительной точностью.
Подводя итоги, следует сказать о том, что, с нашей точки зрения, хроникальные заметки Ходасевича-Берберовой и Адамовича настоятельно нуждаются в переиздании, поскольку создают картину с двумя одновременно очень существенными точками зрения. Одна из них очевидна — реакция литературы русской эмиграции на советскую литературу (в широком смысле этого слова, включая и окололитературные события, и публикации из наследия писателей прошлого, и критику, и историю литературы). Но не менее существенна и другая: свободный взгляд извне помогает увидеть и саму по себе советскую литературу точнее, чем она предстает изнутри процесса.
Источник:
