Издательство «Новое литературное обозрение» представляет сборник статей «Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве».
Венедикт Ерофеев — одна из самых загадочных фигур в истории неподцензурной русской литературы. Широкому читателю, знакомому с ним по «Москве — Петушкам», может казаться, что Веничка из поэмы — это и есть настоящий Ерофеев. Но так ли это? Однозначного ответа не найдется ни в трудах его биографов, ни в мемуарах знакомых и друзей. Цель этого сборника — представить малоизвестные страницы биографии Ерофеева и дать срез самых показательных работ о его жизни и творчестве. В книгу вошли материалы, позволяющие увидеть автора знаменитой поэмы из самых разных перспектив: от автобиографии, написанной Ерофеевым в шестнадцатилетнем возрасте, архивных документов, его интервью и переписки до откликов на его произведения известных писателей (Виктора Некрасова, Владимира Войновича, Татьяны Толстой, Зиновия Зиника, Виктора Пелевина, Дмитрия Быкова) и статей критиков и литературоведов, иные из которых уже успели стать филологической классикой. Значительная часть материалов и большая часть фотографий, вошедших в сборник, печатается впервые. Составители книги — Олег Лекманов, доктор филологических наук, профессор школы филологии факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, и Илья Симановский, исследователь биографии и творчества Венедикта Ерофеева.
Предлагаем прочитать фрагмент статьи Татьяны Красильниковой «О коктейлях, букве «Ю» и о поэзии (поэма «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева)».
«Ханаанский бальзам»
Подступаясь к рецепту «Ханаанского бальзама», Веничка сначала комментирует отдельные ингредиенты коктейля. О денатурате герой рассуждает, апеллируя к феномену вдохновения («…денатурат, будучи только объектом вдохновения, сам этого вдохновения начисто лишен»), а осведомленность русского народа о тонкостях очищения политуры он противопоставляет его же невежественности по отношению к биографии главного русского поэта: «Почему-то никто в России не знает, отчего умер Пушкин, а как очищается политура — это всякий знает». Ясно, что подобные аналогии несут прежде всего ироническую функцию, однако не менее важен и факт помещения ингредиентов в литературное поле: поэтическое здесь подменяется алкогольным. Из вступления к статье уже ясно, что такая замена (поэтического на алкогольное) осуществляется и в более широком контексте двух глав.
Название «Ханаанский бальзам» встраивает коктейль в ветхозаветный контекст. До этого в парадигматическом ряду напитков, потенциально способных связать земное и небесное («коктейль, который можно было бы без стыда пить в присутствии бога и людей»), перечислялись «Иорданские струи» и «Звезда Вифлеема», обладающие схожей семантикой. Однако «Ханаанский бальзам» как текст связан не только с ветхозаветной темой.
Ветхозаветность «Ханаанского бальзама» подменяется советской идеологией: «Это даже не аромат, а гимн. Гимн демократической молодежи». Советская риторика в рамках описания коктейля становится существенной альтернативой для ветхозаветной традиции, подобно тому как коммунистическая идеология однажды пришла на смену религиозной парадигме. Кроме того, показательно, что для описания коктейля используется жанровая характеристика — гимн. Две мощные культурные струи, соединенные в этом коктейле, объясняют многие его свойства — идейность, пафос, ядовитость миазма, метафизику, воплощенную лишь в намеке, крепость, стойкость, «вульгарность и темные силы».
«Ханаанский бальзам» — первый в ряду четырех коктейлей главы «Электроугли — 43-й километр». Он открывает список сложно устроенных рецептов (по сравнению с рецептами следующей главы), в которых, по замечанию героя, ошибаться нельзя. Но первый коктейль состоит всего из трех ингредиентов («Денатурат — 100 г // Бархатное пиво — 200 г // Политура очищенная — 100 г»), каждый из которых образует существенную часть в строго выверенной пропорции — 1 : 2 : 1. Большую долю «Ханаанского бальзама» занимает кодифицированный спиртной напиток — бархатное пиво, однако и денатурат, и политура также широко употреблялись внутрь[1]. Последние замечания актуальны, потому что степень художественности напитков с каждым новым рецептом будет возрастать, а доля конвенциональных в них жидкостей — снижаться.
«Дух Женевы»
В коктейле «Дух Женевы» на один ингредиент больше, чем в предыдущем («»Белая сирень» — 50 г // Средство от потливости ног — 50 г // Пиво жигулевское — 200 г // Лак спиртовой — 150 г»), при этом кодифицированный алкогольный компонент в нем — лишь «пиво жигулевское». Остальные ингредиенты («Белая сирень», «средство от потливости ног», «лак спиртовой») больше провоцируют на рождение художественных ассоциаций, чем на гипотетическое желание читателей претворить рецепт в жизнь.
Комментаторы поэмы указывают на политическую семантику названия коктейля[2]: «Дух Женевы» — вошедшее в русский язык выражение, означавшее надежду на взаимопонимание и окончание холодной войны. Поскольку эта идиома заряжена положительной, миротворческой семантикой, становится ясно, почему коктейль поможет прекратить «вызревание темных сил» после идеологически пробивного «Ханаанского бальзама». В алкогольном контексте слово «дух» каламбурно семантизируется и прочитывается и в значении ‘запах’. Проекция исходного смысла идиомы на предполагаемый «дух», исходящий от выпившего этот напиток, вызывает комический эффект: очевидно, что отведавший коктейль человек будет источать явно не то благоухание, которое в сознании советского читателя ассоциируется со Швейцарией.
Но в ореоле коктейля «Дух Женевы» есть не только политические коннотации: сквозь его рецептуру также протягиваются ассоциации со средневековой и романсовой литературными традициями. Средневековый пласт поддерживается ссылкой героя на «старых алхимиков», согласно которым «в мире компонентов нет эквивалентов». Введенная в текст категория средневековой культуры не обрывается на этом месте, а отзывается дальше — в строках «в нем нет ни капли благородства»: связь средневековой куртуазной культуры с идеей благородства закреплена в том числе в языковом обороте «благородный рыцарь»[3].
Едва намеченная линия благородства сразу же отрицается и перебивается другой: «…но есть букет». Единственно правильным ингредиентом оказывается «Белая сирень», тогда как среди ошибочных перечисляются «будоражащий совесть» и «укрепляющий правосознание» «Ландыш серебристый», а также «Жасмин» и «Шипр». Почему единственно верными становятся духи «Белая сирень», а неправильными — «Ландыш серебристый», заставляющий к тому же вспомнить маму, сказать трудно. Возможно, подобные авторские ходы вызваны желанием подразнить будущих «пытливых читателей», возможно, включая и филологов, которые будут ломать голову над тем, почему один элемент предпочтительнее другого. Однако утверждать, что Ерофеев случайно выбирал те или иные элементы, сложно, поскольку он чутко реагировал на стилистические тонкости. Отсюда нужно предполагать, что набор ассоциаций, смысловой ореол, стилистический шлейф, тянущийся за словосочетаниями, определяли выбор ингредиентов для рецепта (или элементов — для текста).
В русскоязычной традиции у ландыша, в частности у серебристого ландыша, есть опорные точки, которые могли быть актуальными во время написания поэмы (не обязательно в виде строгой логической схемы): стихотворение Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива», жестокий романс «Это ландыши все виноваты», выписанный Ерофеевым на страницы записных книжек[4], песня «Ландыши», первой исполнительницей которой стала Гелена Великанова и которая часто переделывалась в советском фольклоре; естественно, список можно продолжать. Стихотворение Лермонтова отличается догматичностью и схематичностью на пути к постижению божественного. В романсе «Это ландыши все виноваты» первостепенной становится категория вины, связанная с совестью и — в перспективе — с правосознанием (ср. чувства героя, разбуженные как раз «Серебристым ландышем»). Советская песня «Ландыши», в свою очередь, тошнотворно жизнелюбива и прицепляется к хотя бы единожды услышавшим ее. Можно допустить, что суждения субъекта о ландыше вызваны эмоциями от одного или одновременно нескольких источников, сформировавших ассоциативный ореол в авторском сознании.
Интересно представить похожий ассоциативный список вокруг «Белой сирени». В основном поэтическая коллокация «белая сирень» появляется в контексте любовного свидания и связана с влюбленностью (см. стихотворения не раз процитированной в поэме Мирры Лохвицкой — «Призыв» и «Сирень расцвела, доживали смелее / свой радужный век мотыльки» или стихотворение Тэффи «Песня о белой сирени»). Кроме того, Ерофеев выписал в дневники строки из романса «Поутру, на заре», в которых сирень ассоциируется со счастьем: «И в душистую тень, / Где таится сирень, / Я пойду свое счастье искать»[5]. Если очерченный ассоциативный абрис хотя бы отчасти актуален, то прописанная в поэме оппозиция «ландыша серебристого» как связанного с совестью, дидактичностью или, например, просто тошнотворного ингредиента, и «белой сирени» как чего-то легкого и в разных смыслах, включая любовный, счастливо опьяняющего, подтверждается русскоязычной культурной традицией.
Попробуем осмыслить и семантический эффект от других ингредиентов. «Пиво жигулевское» и «средство от потливости ног» добавляют в ореол рецепта оттенок простоты и понижают «культурный градус» коктейля. На языковом уровне «средство от потливости ног» каламбурно актуализирует мотив ходьбы (и, по инерции дискурсивной ерофеевской игры, ходьбы-странствия в средневековой культурной традиции). Кроме того, «средство от потливости ног» также комически напоминает о дополнительной семантике слова «дух» — ‘запах’, то есть в таком случае это средство словно добавлено для нейтрализации плохого запаха, а на метауровне — каламбурно — для нейтрализации актуализированной семантики слова. Спиртовой лак, вероятно, несет семантическую функцию скрепления разнородных ингредиентов-традиций.
Осмысляя взаимосвязь всех элементов, можно выстроить следующую картину: коктейль «Дух Женевы», помимо политического, поначалу воскрешает и средневековую традицию. Благородная куртуазность трансформируется в «букет» — нечто более легкое и даже глуповатое («Слезы обсохли, дурацкий смех одолел»). В итоге получается, что «Дух Женевы» — лирика несложная, но исцеляющая, заряженная пафосом свободолюбия и способная даровать мимолетное чувство счастья.
[1] Подробнее об этом см.: Плуцер-Сарно А. Энциклопедия русского пьянства: Заметки на полях поэмы «Москва — Петушки» // Ерофеев В. Москва — Петушки: Поэма / Коммент. А. Ю. Плуцера-Сарно. СПб., 2011. С. 365–367.
[2] Гайсер-Шнитман 1989. С. 146; Власов 2019. С. 362–363; Плуцер-Сарно А. Указ. соч. С. 370.
[3] В сознании читателя ретроспективно может достраиваться литературная цепочка «рыцарь — Женева», которая зафиксирована в хрестоматийном стихотворении Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…» и в развивающих эту тему дальнейших текстах. Хочется снова подчеркнуть, что речь идет не о проекции сюжета стихотворения на поэму Ерофеева, а об ассоциативных связях, которые возникают в читательском сознании за счет столкновения элементов, взятых из разных литературных традиций — и чем начитаннее читатель, тем плотнее эти связи.
[4] Ерофеев 2005. C. 13.
[5] Ерофеев 2005. C. 533.
Источник:
